Чистую публику соблазняли и завлекали также местами для променада. Выдавив с Кузнецкого моста кузнецов, комьюнити устроило там магазины с модными товарами и предметами роскоши. Гламур был изобретением Уара – самым эффективным средством возгонки ПРА. Сейчас уже не увидишь на улицах Москвы чистой публики: вся она давно передвигается в автомобилях от порога до порога и клубится в специально удобренных местах – рассадниках гламура.

На углу Большой Дмитровки и Охотного ряда находилось здание Благородного собрания. В большом зале московское дворянство широко, по-барски, принимало государя императора, устраивало балы и симфонические концерты, привлекавшие цвет московского общества. Это была самая чистая публика из имеющейся на Москве. Комьюнити не злоупотребляло высшим московским обществом, но и не отказывало себе в деликатесной трапезе.

Обряд инициации Внука совпал с первым балом небезызвестной Натальи Ростовой, которая влюбилась в юношу без памяти. Внук не мог представиться барышне своим настоящим именем, поскольку это неминуемо привело бы ее к тяжелому психическому расстройству. Невозможность развития отношений между ними вынудила Наташу Ростову к многочисленным субституциям Уара в виде Андрея Болконского, Анатоля Куракина, Пьера Безухова. Дед запретил Внуку приобщать графиню доподлинно, поэтому они виделись лишь на людях, уединялись украдкой, не имея возможности выразить свои чувства. В пыльных портьерах дворянских особняков несчастный Уар, обливаясь слезами, пил девушку и плакал. Пил и плакал. И горе свое в те пубертатные времена пытался заглушить известным способом: предался пьянству.

С годами процесс пития обретал в Москве новые формы и новое содержание. Не менялись только поведенческие стереотипы: пили и пьют по-прежнему напоказ. В свое время Матисс, выполнявший по заказу панно для особняка Щукина на Знаменке, был приглашен своим заказчиком в Москву. Из Москвы художник писал приятелю во Францию: «Как шикарно жить в Москве! Здесь кутят с вечера до утра, эта жизнь – настоящая жизнь. Благодаря этому у города есть свое лицо и образ примитивный, совершенно прекрасный и даже немного дикий». Московское комьюнити восторженно приобщалось к прекрасному: на презентации гениального панно эстеты пили Щукина долго, изысканно и вдохновенно. Прикладывались часто.

Необходимость в ночных клубах диктовалась тем обстоятельством, что молодая поросль комьюнити желала кормиться только ровесниками и ровесницами. Причем завели они себе манеру попивать сверстников исключительно во время секса. Бывало, правда, что и на работе случалось оскоромиться: все-таки менеджерами среднего и высшего звена состояли – положение обязывало. Но именно клубы в ночное, охочее, время давали молодняку искомое. Человеку со стороны, незнакомому со спецификой расклада, мудрено было бы разобраться в представшей перед его взором картине. К примеру, стайки девушек могли показаться неопытному наблюдателю охотницами за состоятельными мужьями. На самом же деле еще большой вопрос, кто на кого и с какой целью охотился.

О вкусах не спорили. Органика в клубах была распределена еще до полного его прорастания. В ложи был вхож только Уар. Остальные колыхались внизу, микшируя себе ночной коктейль из золотой молодежи обоего пола – в тренде по-прежнему держался унисекс, – приправляя его специями в виде одного-двух селебрити. Получалось нечто кислотно-горьковатое, поэтому в баре заказывали преимущественно сладкое шампанское. Собственно, по этому заказу и можно было безошибочно определить члена комьюнити.

«Звезд» приобщать доподлинно было не принято – считалось дурным тоном. Их пили и использовали в качестве наружного динамического рекламного носителя бренда комьюнити – «звезды», как, например, ходячие «гамбургеры» и «чизбургеры», только роль «одежды-бутерброда» в случае со «звездой» выполняла специально разработанная дизайнерами одежда в заказанном комьюнити ЛАКРИЧНОМ стиле, получившем название от Luck & Rich – «везучие и богатые». Поэтому между собой разного рода «звезд» члены комьюнити называли лакрицами, подразумевая также свойства пенообразующего агента самого растения. Взбитая «звездами-лакрицами» пена выносила к брегам комьюнити золотой песок ПРА.

Звезда, как графический символ, была для комьюнити Знаком Мироздания, ограниченного Москвой. Вид и предназначение символа Мироздания и являлись во все времена основным метафизическим предметом дискуссии комьюнити с остальным человечеством. Пятизубый символ исправно выполнял функцию шестеренки, а точнее, пятиренки, вращающей цепь исторических событий в Москве, и не оставлял ни единого шанса ее жителям спастись от укуса или укола. Каждый был укушен Москвой или подцеплен на ее зуб. Кроме того, звезда символизировала отпечаток руки, наложенной комьюнити на Москву.

Москва и сама в плане представляла собой звезду. Точнее, звезды, наложенные друг на друга, смещенные по оси на несколько градусов, служащие основным поворотным механизмом. Вращение лучей этих звезд и приводило в движение жизнь вокруг. Но бесперебойность процесса требовала постоянной смазки и топлива в виде органики с оптимальным показателем гемоглобина.

Внук не доверял заграничным куаферам и брадобреям, подозревая их в связях с лондонскими. Поэтому приходилось пользоваться услугами отечественных, ошалевших от собственной звездности и лакричности. Перед свадьбой, в свете придуманной им концепции церемонии, Уару показалось более логичным отдаться в руки профессиональных гримеров «Опера-Хаус». Или пойти к состоявшим в членах комьюнити бывшим придворным цирюльникам, которые веками не изменяли ремеслу, хоть и назывались теперь модным словом «стилисты».

Уар постоянно взбадривал себя поисками новых зрелищ и просто занятий. Москва давно прискучила царевичу. Отсутствие смерти понуждало к ежедневной погоне за новыми впечатлениями. А жизнь в московских переулках текла нехотя, менялась редко. Ну разве что можно было проспать годик, а то и два, а проснувшись, узнать у ключницы, что прошлой осенью беглые крестьяне ограбили на улице господина доктора, зимой у Лопухиных подохла собачонка, до смерти закормленная птифурами, и что господин Еропкин страдает теперь подагрой, а потому больше не выезжает. Вот и все новости. Нынешние времена мало что изменили в этом смысле. Добровольный уход, о котором подумывал иногда царевич, страшил его окончательной утратой надежды на воплощение чего-то несбывшегося. Ему никак не удавалось сформулировать мечту. Все желаемое у него либо уже имелось, либо было недоступно в принципе.

Уар никогда не думал о Москве как о «старой доброй». Во-первых, в силу почтенного возраста, члены комьюнити ненавидели слово «старый» и всегда рядились в самое новое, а во-вторых, Москва никогда не была к царевичу добра. Он с детских лет ощущал одиночество в царевых палатах. Помнил коварство самых близких – дядек и нянек, безжалостно сгубивших мальчонку, остро переживал разлуку с матерью и до сих пор ненавидел и боялся своего давно ушедшего в мир иной безумного отца-душегуба. Как же хорошо, что он так вовремя приглянулся Мосоху! Но чем тяжелей становились одолевавшие его думы, тем пустяшней и веселее были его дела. Царевич никуда не торопился, он стремился лишь спрятаться от своего прошлого в перламутровую раковину сегодняшней московской повседневности. Его долгий жизненный опыт открыл ему печальное обстоятельство: чем ярче вспышка, тем она непродолжительней. Останавливать же чудные мгновения удавалось только специальным прибором – старинными часами-луковицей – с разрешения Совета безопасности, да и то после длительных бюрократических проволочек. А к тому времени вспышка уже гасла, повинуясь внутренней логике процесса, оставляя лишь едкий запах серы снаружи и отчаяние где-то внутри. Обретя бессмертие, царевич утратил радость жизни, которая есть ни что иное, как борьба за существование. Без преодоления нет счастья заслуженной победы. Об этом никогда не говорили в комьюнити, но каждый рано или поздно эмпирическим путем приходил к пониманию этого постулата. И тогда жизнь московского комьюнити превратилась в борьбу за борьбу. Только так они могли выжить в бессмертии.