Причины идти на компромисс были не у одного Твардовского, ибо власть, став в оттепельную эпоху куда более вегетарианской, чем раньше, и карая уже не за инакомыслие, а только за его проявленность, за публичное себе сопротивление, перед каждым поставила недвусмысленный вопрос о цене всего, в том числе и подписи под письмом протеста или защиты.

И цена эта была за каждый поступок своей.

Особенно жесткой – за публичные выступления. Так, из КПСС исключили Григория Свирского за выступление на партийном собрании, а Юрия Карякина – за доклад памяти Андрея Платонова на вечере в Доме литераторов[263].

И иезуитски дифференцированной – когда речь только о

подписании заявлений и писем в различные адреса, по своей форме и содержанию дискредитирующих советские правопорядки и авторитет советских судебных органов, а также за игнорирование факта использования этих документов буржуазной пропагандой в целях враждебных Советскому Союзу и советской литературе[264].

Эта цитата взята из протокола заседания секретариата правления Московской писательской организации, где 20 мая 1968 года разбирались персональные дела сразу нескольких десятков «подписантов». Вина у них была одна, а кары разные: Льву Копелеву объявили «строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело», Василию Аксенову, Давиду Самойлову и Лидии Чуковской вынесли просто «выговоры», Белле Ахмадулиной, Науму Коржавину, Юрию Левитанскому и Фазилю Искандеру поставили «на вид», Владимир Корнилов и Юрий Домбровский были «строго предупреждены», а Новелла Матвеева, Юрий Казаков и Вениамин Каверин всего лишь «предупреждены».

Фишка, говоря по-нынешнему, здесь в том, что «оступившихся» не только наказывали – за них еще и «боролись». Предлагали – то лаской, то таской – признать свою вину и, да, да, покаяться. Или хотя бы признать, что учтет и больше не будет.

Вы поберегите себя, – на том же заседании то ли по-отечески, то ли по-товарищески обращается Сергей Михалков к Александру Галичу, отличившемуся исполнением крамольных песен в новосибирском Академгородке. – Вот этот вечер – как это выглядит со стороны? Взрослый, уже пожилой человек, полулысый, с усами, с гитарой, выходит на сцену и начинает петь. Да, это талантливо! Но это стилек с душком, с политическим душком. Он воспринимается как политический душок, даже если вы его и не вкладываете.

На такие вещи мы должны реагировать. Если бы вы сидели на этом месте, вы бы тоже реагировали и сказали – как ни неприятно, тов. Михалков, но мы должны разобраться, почему вы вышли в полупьяном виде на эстраду и допустили такую басню – о советской власти или еще о чем-то.

Галич, в общем, почти и не каялся, но хотя бы не возражал. И дело обошлось малой кровью:

На основании вышеизложенного, – как сказано в постановлении, – Секретариат считает нужным строго предупредить тов. Галича А. А. и обязать его более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность.

А вот Борис Балтер на партийном собрании в редакции журнала «Юность» заартачился и стал возражать тем, кто по-своему пытался его спасти:

Мне кажется странным, что предметом осуждения стали письма и выступления, а не факты, которые в этих письмах и выступлениях осуждаются. Я считаю, что, подписав письмо, я поступил согласно со своей партийной и гражданской совестью.

Итог? Исключение из партии и ни одной уже строки, опубликованной при жизни писателя.

Суммируя, можно сказать, что к окончанию оттепельной эпохи власти удалось расколоть писателей-«подписантов» на три группы.

На тех, кто – подобно Балтеру, Войновичу, Чуковской, Светову – как приоритет выбрал для себя открытую борьбу с правящим режимом, его идеологией и тем самым сознательно отказался от публикаций на родине[265].

На тех, кто – подобно Олегу Михайлову – в той ситуации не только публично раскаялся[266], но и перешел на сторону своих гонителей.

И наконец, на тех, и они в большинстве, кто раскаяньем себя не опозорил, друзей не предал и свои убеждения не переменил, но от активной правозащитной деятельности отстранился.

И только ли о писателях можем мы так сказать?

Приведу под занавес чудесную историю, зимой 1968 года случившуюся в Новосибирском научном центре.

Его сотрудники, откликаясь на «процесс четырех», тоже составили и подписали заявление, в котором говорится:

Мы настаиваем на отмене судебного приговора Московского городского суда по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой и требуем пересмотра этого дела в условиях полной гласности и скрупулезного соблюдения всех правовых норм, с обязательной публикацией материалов в печати[267].

Это, по оценке Ивана Кузнецова, «был цвет академовской интеллигенции – люди не только яркие в своей профессиональной деятельности, но и исключительно общественно активные».

И первоначально, – рассказывает академик Сергей Новиков, – «было более 250 подписей, и собирали их физики». Однако директор Института ядерной физики Г. И. Будкер созвал распространителей

и сказал им следующее: «я восхищаюсь вашим мужеством. Однако подумали ли вы, что многие подписали по первому движению души, не подумав достаточно? Дайте им подумать. Я прошу вас отдать мне эти подписные листы. А после этого вы можете идти собирать подписи снова, это ваше дело. Я обещаю вам больше не вмешиваться». Так и произошло. По второму заходу подписало только 16 человек[268].

Вместе с «подписантами» из других институтов набралось 46 человек.

«Первое письмо, – поправляет это свидетельство одна из сборщиц подписей Мария Гавриленко, – подписало от 600 до 1000 человек». Но

в конечном счете Будкер вызвал к себе Захарова и предложил уничтожить письмо, поскольку оно могло отрицательно отразиться на развитии городка и привести к репрессиям. На квартире Хохлушкина обсудили ситуацию и решили тактику изменить, число «подписантов» резко сократить, отработав определенные критерии отбора: не привлекать молодых, обоих членов семьи, перспективных ученых, особенно руководителей, поскольку без работы могли остаться работающие под их руководством и с ними вместе. По подписям прошлись и существенно почистили. Первый вариант сожгли[269].

Вот вам и соотношение – 1000, ну пусть даже только 250 подписей поначалу – и 46 тех, что остались в финале.

Одни выбрали открытую конфронтацию с режимом, другие – возможность и в дальнейшем продолжать свою научную деятельность, преподавать, писать книги и т. д. и т. п.

Оценка любого из этих выборов зависит от личной позиции оценивающих.

Но я не об оценке. Я о том, что именно такой – раздробленной – российская интеллигенция вошла в послеоттепельную эпоху,