правду он опасался, зная, на что она может толкнуть их, простых, чёрных, ослеплённых страхом.

– Милости просить, милости и сострадания… – негромко пробормотал он, сам не заметив, как это слетело у него с языка.

– Кого?! – вырвался воплем крик из толпы.

– Сильному поклониться, гетману поклониться!..

За городом его отряд наткнулся на московских стрельцов. Впереди них он увидел сокольничего, искренне обрадовался, что тот здоров и невредим.

– Гаврило Григорьевич, дорогой ты мой! Жив, жив! А то я уж, грешным делом, думал, не увижу более!

Он помнил, как в суматохе сражения пытался удержать от развала войско и послал сокольничего к шведам. Те уже шатнулись к гетману. А дальше?..

– Ох! Дмитрий Иванович, знал бы ты, что пришлось вытерпеть! Такого и врагу не пожелаю!

Князь Дмитрий, подбадривая, участливо сказал ему:

– Ничего, Гаврило Григорьевич, терпи, терпи. Я тоже терплю…

– Тут болит! – стукнул Пушкин себя кулаком в грудь. – За неё болит, за матушку! – всхлипнул он и мотнул головой, показывая вокруг. – Доколь же это будет?!

Князь Дмитрий посочувствовал ему и тому, что пришлось перенести и чудом, точнее своей расторопностью, остаться в живых. Однако он никак не мог взять в толк, почему его беспокоит всё государство. И вместо того чтобы радоваться, что остался жив, он бьёт себя в грудь и плачет о том, о чём следует плакать ему, Дмитрию Шуйскому.

– Полно, Гаврило Григорьевич, казнить себя, в чём нет вины!

Сокольничий вытер слёзы. Он не стеснялся их: ни сейчас, ни раньше, часто видя, как люди выше его рангом тоже не утруждают себя скрывать свои слабости.

– Хорошо, Дмитрий Иванович, хорошо, – вздохнул Пушкин. – Ты куда сейчас? Не на Москву ли?

– Домой, – коротко ответил Шуйский и, чтобы сразу всё прояснить, добавил: – Одному мне надо, одному, к себе на двор. Со мной опасно. Ты московских людей знаешь. Не к добру еду… Ты уж сам о себе порадей…

Гаврило Григорьевич понял всё. Ещё минуту назад готовая было сорваться с языка просьба добираться вместе до Москвы улетучилась. Сейчас князю Дмитрию было не до него. Он сам был в большой опасности. Ему нужно было думать о том, как выпутаться из этой страшной ямы, в которую может затянуть весь род Шуйских.

– Счастливой дороги, Дмитрий Иванович! И да поможет тебе Господь Бог! Смилуется и отведёт беды, попомня наши страдания!

Князь Дмитрий безнадёжно махнул рукой, горько улыбнулся, тронул коня и на прощание бросил: «Спасибо на добром слове! За последние дни впервые слышу!»

Они разъехались в разные стороны.

Гаврило Григорьевич спохватился, крикнул Шуйскому, что Барятинский жив, что он видел его. Но тот уже не услышал этого. И он повернул в стан русского войска, чтобы захватить там своих холопов с обозом и выбираться к себе на двор.

А князь Дмитрий не рискнул показаться в полках. С небольшой группой дворян и холопов он свернул за городом на лесную дорогу, обогнул стороной войсковой лагерь и направился к Москве.

Разбитые полки Шуйского простояли под Можайском два дня. Ушли по своим дорогам замосковные люди[23]. За ними двинулись вологодские и новгородские десятни. Следом ушли понизовые. Войско расползлось по волостям и исчезло.

Путь на Москву Жолкевскому стал открытым.

Домой, на свой двор в Китай-городе, князь Дмитрий пробрался ночью, тайком, с пятницы на субботу, боясь гнева московских чёрных людей.

* * *

Войско королевского гетмана Жолкевского, разноликое, как орда кочевых народов, медленно двигалось к Москве, нигде не встречало сопротивления и в середине июля 1610 года подошло к Можайску.

Весть об этом мгновенно разнеслась по городу. И за посад, на большую Смоленскую дорогу, высыпали горожане. Явились и белые попы в золотом шитых ризах, и купцы гостиной сотни. Люди волновались, настороженно всматривались в даль, где темнел сосновый бор, за которым исчезала дорога на запад, на неспокойную тревожную окраину Московского государства.

Последним подошёл, бесцеремонно растолкал всех и встал впереди воевода города Иван Матвеевич Бутурлин, средних лет, внушительных размеров мужчина, неулыбчивый и серьёзный по натуре. Рядом с ним сразу же пристроился, как будто прилип, дьяк Патрикей Носонов, серый лицом, с припухшими глазами, назначенный сюда городским дьяком вот только что из Поместного приказа.

За воеводой же, притаптывая сапожищами пыль, переминался на месте плотного сложения купец гостиной сотни Афоня Микунков, с окладистой бородой и белым полотенцем через плечо, караваем хлеба и солью, красный от волнения и стопки водки, которую махнул для храбрости поутру.

По толпе, не выдержавшей тягостного ожидания, забродил смущающий говорок.

В этот момент из-за леса показались передние ряды конных. И в толпе зашевелились, затолкались, сдавленно вскрикнули: «Идут!»

Бутурлин заволновался тоже, как и все в толпе, загудел басом, стал приободрять и выстраивать мужей города, пряча в крике свои страхи от неизвестности, что надвигалась сейчас на них на всех и на его город.

– Подтянись, подтянись, славяне! Что животы распустили? Чтоб вас зараза поела…!

А навстречу им уже пылила отборная рота гусар. За ней покачивалась на ухабах карета. Подле неё гарцевали два ротмистра, а далее бесконечной вереницей выползали и выползали из-за леса полки.

Карета гетмана подкатила к толпе и остановилась. Пахолики распахнули у неё дверцу и откинули ступеньку. Из кареты вышел Жолкевский. К нему тут же подошли полковники, молодцевато соскочившие с коней.

Бутурлин, не ожидавший такой большой свиты полковников, что окружила гетмана, поначалу замялся было…

Жолкевский уловил это, понял его состояние и, чтобы поддержать его, кивнул головой ему, как старому приятелю: «Доброго здравия, пан воевода!»

Бутурлин прокашлялся: «Кха… Кха», – скрывая за этим своё минутное замешательство. Затем он солидно обратился к гостям:

– Его королевского величества гетмана Станислава Станиславича с товарищами приветствую я, Иван Бутурлин, воевода города, и все жители Можайска!

Он легонько подтолкнул плечом стоявшего рядом Микункова. Тот шаркнул сапожищами в пыли, шагнул вперёд на негнущихся от слабости ногах и поднёс хлеб-соль гетману.

Жолкевский дружески подмигнул растерянному купцу, мол, не робей, отломил небольшой кусочек от ржаного каравая, пухлого и тёплого, только что вынутого из печки, приятно пахнущего. Обмакнув его в мелко размолотую соль, он с удовольствием съел его.

И он поклонился в пояс им, горожанам. Заметив, что это понравилось им, он широко улыбнулся и свободно заговорил на сносном русском языке, чтобы этим ещё больше расположить их к себе:

– От наияснейшего господаря Сигизмунда III, короля польского и великого князя литовского, я, польный гетман Станислав Жолкевский, приветствую вас как моих приятелей! Его королевское величество, как государь христианский и наиближайший родич государя московского, вспомнив братство, с прадедов наших идущее, и сжалившись над гибнущим в раздорах Московским