Люблю скандалы на работе, они вносят разнообразие в это унылое, пропитанное скукой место.

— Это эксклюзив! Вы хоть знаете, как высоко оценили мой талант в Союзе художников? Да сам Глеб Ангелин восхищался моими работами! — запыхтел от недовольства Пьер, почуяв неладное. Видимо, на наших лицах все было написано, раз он быстро понял, что его талант тут не оценят.

— Боюсь, вы не понимаете, какое именно искусство мы продаем, — осторожно говорит один из оценщиков, Марат.

— Вы же видите, что это будущий шедевр, — продолжает повышать голос Пьер. Рома пожимает плечами, и тогда горе-художник поворачивается ко мне. — Никита Евгеньевич, как представитель высшего сословия нашего общества вы должны видеть разницу между этими бездарными работами и мной! — он обводит рукой зал, кивая на представленные произведения.

Его собственное творение придерживает молодая помощница, красная от стыда и опустившая глаза в пол, с трудом удерживающая тяжелую картину почти с нее ростом.

Ладно, хотите мое мнение? Отлично.

— Он был в говно, — иронично отмечаю я, а затем преспокойно иду к выходу. — Если это все, то выкиньте дяденьку за дверь и до конца дня ко мне не приставайте.

И вот ради этого я ехал сегодня на работу. Чтобы пол-утра потратить на подписание бумаг, послушать рассказы, где мы на налогах сэкономили, встретиться с парочкой клиентов и этим ослом. На последнее вообще времени жаль. Мог бы сейчас рефлексировать в кровати или занялся бы поиском отличного места для детей. Ведь собирался же еще вчера, а все тяну кота за хвост.

— Это возмутительно!

Ага, и мне наплевать. Своих забот полно.

— Рома, дальше сам, — кричу не глядя, зная, что он собирался меня окликнуть. Не сегодня и не завтра. И лучше не трогай меня месяц. Отстань, дедуля, я в печали.

— Никита Евгеньевич, — Ольга спешит за мной, стуча металлическими набойками по мраморной плитке. Чуть притормаживаю, с неохотой поворачиваясь и сунув руки в карманы брюк, прислонившись к дверному косяку. Мой взгляд смотрит поверх ее рыжей макушки на недовольного Романа, в которого вцепился клещем Пьер.

— Что? — вскидываю бровь, переводя взор на Ольгу.

Она поджимает пухлые губы и втягивает носом воздух, черная шелковая ткань блузки натягивается на груди. Недовольна, ну еще бы. Вчера предложил ей переспать, но ее это не устроило. После пары поцелуев завела речь о серьезных отношениях. А я несерьезный хам, со мной разговаривать невозможно. Особенно последние несколько дней.

— Никита, дела так не ведутся, — Скоропадская хмурит темные брови, сжимая папку. — Ты обязан присутствовать на работе. Это важно. Тебя ведь этот процесс тоже касается.

— Ты что, без меня его в задницу послать не можешь? — фыркаю в ответ, отступая на шаг. Оля открывает рот, затем закрывает. — Вот видишь, сама все поняла. За вчера извини, больше приставать не буду. Не в себе был.

Как и все прошедшее время. Сбегая из опостылевшей галереи, пробегая мимо картин известных и малоизвестных художников, я все время что-то анализирую. Только на улице позволяю себе остановиться, прикрывая глаза и вдыхая полной грудью кислород.

Грядет осень, скоро школа, но никакого решения не принято. Каждое утро дети на кухне ждут завтрак, где Федя рассказывает о планах на день. Мне бы сказать все честно, без утайки: ребята, вы подзадержались. Пора возвращаться в суровую реальность.

Но я просто киваю, привычно говорю, что мне плевать на их идеи. Потом мы собираемся, шагая вместе в приют для животных. Или зоопарк, где Блажена показывает шумных гиен или ведет в закрытый вольер, дабы Василиса могла погладить олененка. Раз за разом, день за днем.

— Быстро ты, — удивляется Солнцева, когда я буквально вбегаю в ворота приюта спустя полтора часа. Она с любопытством осматривает мой чрезмерно формальный наряд. Расстегиваю рукава рубашки, закатывая их до локтя.

— Ненавижу свою работу, — цежу сквозь зубы, проходя в серое одноэтажное здание вслед за хихикающей Солнцевой.

Внутри нет нормального ремонта. Светло-зеленые неровные стены, а вдоль них располагаются двери с табличками: бухгалтерия, директор, ветеринар, специалисты, кладовая и прочее. Местами свалены огромные пакеты с едой для собак, которые еще не успели оттащить, наставлены коробки и стоит парочка сломанных кресел рядом с кадками цветов. Из открытого окна до нас доносится с улицы собачий лай и кошачье мяуканье. Целый день это слушать — застрелиться можно.

— Так брось. Уж тебе-то беспокоиться о деньгах.

— И куда потом? Деньги из воздуха не появляются, — недовольно ворчу, сам понимая, как глупо выгляжу. Блажена, идущая впереди меня, неожиданно поворачивается ко мне. Я вздрагиваю, потому что сейчас она невероятно серьезна.

— Никит, — вздыхает тяжело, складывая на груди руки. — Что с тобой происходит?

Она напряженно смотрит, ждет моего ответа. На секунду теряюсь, не зная, что сказать. Прямо как тогда на кладбище с Ромой. Или с Дианой, которая продолжает работать со мной каждый четверг. Я все еще слышу ее хриплый голос за стеной, но больше никаких разговоров. Магия неизвестности пропала, но чем больше мы друг от друга отстраняемся, тем сильнее я чувствую тоску.

Почему? Неужели кто-то способен стать тебе близким всего лишь за несколько встреч? Я не подозревал, сколь важными были для меня те минуты между эфирами, когда нас разделяла дверь и мы делились тайнами.

«Я думал, что ты — Блажена. Парень, который назвал тебя толстой. Я поступил так же».

«Тот придурок из клуба, помнишь? И да, у меня проблемы с питанием. Таких женщин много, но, видимо, Блажена для тебя не представляет угрозы, раз ее ты в этой роли принимаешь».

— Не понимаю, о чем ты, — намеренно не смотрю на Солнцеву, разглядывая местами желтеющие листья на дереве, чьи ветви склонились к распахнутому в коридоре окну.

Дети, Диана, работа, мое прошлое, мир вокруг — все это слишком сложно. Жить нормальной жизнью трудно, иногда просто хочется вернуться в безызвестность. Где есть я, пачка таблеток и покой. Неудивительно, что Гриша вчера заявил о продолжении терапии. Видите ли, он не видит резона прекращать лечение.

Будто можно излечить человека, который в глубине души мертв.

Я вздрагиваю, когда чувствую прикосновение к своей руке. Удивленно смотрю на пальцы, обхватившие мои. Затем перевожу взгляд на лицо Блажены. Решительное выражение напрягает. Все эти недели она была единственным человеком, не пытающимся от меня чего-то добиться. Не осуждала, ни спрашивала. Не толкала умных речей. Будто чего-то ждала. Но, видимо, и ее моя инертность достала. Потому что вопрос о моем состоянии прямо в воздухе повис между нами.

— Ты мне нравишься. Очень, — решительно заявляет она, выбивая воздух из моих легких. Вырываю руку, отступая назад на пару шагов. В груди все сжимается, а она сужает глаза и продолжает. — Страшно?

— С ума сошла? — рявкаю зло, сжимая руку на горле. Кислорода катастрофически мало, будто из недр подсознания чей-то мерзкий голос шепчет в ухо: «Какой хороший мальчик, как ты мне нравишься. Люблю тебя».