картины будущего обогащения, и не останавливающаяся ни перед чем злоба доводила их до мысли о казни и истреблении целых семейств.

Лукцей, уже давно слыхавший об этих планах и надеждах, идя сегодня вместе со всеми, изумлялся, насколько откровенно обнаруживают они свою алчность. Он вглядывался в лица, и ему казалось, что за обыкновенными человеческими чертами скрывается что-то звериное. Фавоний, словно мальчишка, радовался тому, что Помпей решился на бой, и говорил, что он уж совсем было потерял надежду есть в этом году тускуланские фиги. Лабиен в десятый раз доказывал, что Цезаря теперь только и можно разбить. Он не оправился еще после поражения при Диррахиуме, хорошие войска у него все оставлены в Италии для водворения порядка, а здесь новобранцы, которых легко разбить. Его никто не слушал, а он продолжал, обращаясь то к тому, то к другому, сообщать свои соображения. От планов и надежд на богатые доходные поместья и римские дома разговор перешел к должностям. Вспомнили, что Цезарь занимал должность верховного жреца, и теперь она будет свободной. Домиций, Лентул и Сципион – каждый считали себя в равной мере заслуживающими занять эту должность, и поэтому подняли ожесточенный спор. К ним примкнули другие, и спор стал переходить в ссору. Вмешался Катон. Он уговаривал, что теперь не время спорить о дележе, надо сначала победить врага. Но его никто не хотел слушать. Фавоний язвил что-то о царе царей, как он называл в насмешку Помпея, которому спорящие могли, по его словам, помешать спать. Афраний приставал к Лукцею, не может ли он сдать ему один из своих домов на то время, когда они после победы приедут в Рим на выборы. Лукцей ответил, что сейчас он ничего сказать не может, и, повернув направо, покинул всю группу, которая, продолжая спорить и делить будущую добычу, шла дальше по лагерю.

Лукцею было очень тяжело на душе. Он смотрел кругом и удивлялся виду лагеря. Он весь был украшен миртами и лаврами. Палатки увешаны внутри восточными коврами. Везде в палатках виднелась дорогая мебель, золотые сосуды на столах. Было похоже, что только что одержана блестящая победа, а не предстоит большое сражение. Лукцею очень не нравилось все поведение аристократии. Это были люди, совершенно потерявшие голову, жаждавшие мести согражданам и в то же время неосторожные и самонадеянные. Они очень не любили Лукцея за его критический наблюдательный ум, за его спокойствие. Они не могли простить ему былое влияние на Помпея, которое, впрочем, теперь он уже давно потерял. Лукцей чувствовал к себе полувраждебное, полунедоверчивое отношение аристократии, холодность Помпея, и все чаще приходило ему на ум, правильно ли он поступил, связав себя с этой партией.

Вернувшись к себе в палатку, Лукцей отпустил стража, ее охранявшего, и лег отдохнуть. Он припоминал все то, что писал ему Александр о событиях в Риме, о миролюбивой и твердой политике Цезаря, о том, что Цезарь сумел за время своего пребывания в Риме расположить к себе или примирить с собой население Рима и Италии. Припоминал также Лукцей и то, как боялись в Риме, судя по письмам Александра, победы и возвращения Помпея, как трепетали все перед неизбежными конфискациями и казнями, слухи о которых доходили в Рим из лагеря Помпея. Вспомнил также Лукцей и слова Катона, который как-то в минуту откровенности, глядя на всех этих щеголей и мотов, которые собрались у Помпея и командуют им, сказал Лукцею, что он не знает, чего надо больше бояться: нашего поражения или нашей победы.

Пока эти мысли бежали в голове Лукцея, он услыхал за палаткой тихий разговор двух воинов, которые, должно быть, не думая, что в палатке кто-нибудь есть, вели между собой беседу. Разговор шел о знамениях. Вспоминали бывшие за последнее время затмения. Говорили о землетрясениях, о высыхании рек. Все это что-то предвещало, но что именно, ни тот, ни другой из собеседников не мог выяснить. То они как будто склонялись к тому, что эти знамения предвещают поражение Цезаря, то им казалось, что они обещают гибель им самим. Разговор перескочил на то, что ожидает их в случае победы. Высчитывали обещанные подарки и возможные земельные наделы. Потом голоса стали тише, и только по отрывкам фраз Лукцей мог догадаться о том, что разговор перешел на Цезаря. Заглушенные голоса продолжали высчитывать, сколько получат в случае победы воины Цезаря. По расчетам выходило, что гораздо больше, чем они. Говорили о том, что Цезарь очень хорошо относится к воинам, называет их сотоварищами, исполняет их желания и прихоти.

Все это Лукцей слышал не раз, но сегодня все словно нарочно сходилось в одном направлении, все убеждало его, что дело Помпея проиграно и что ему, Лукцею, здесь не место. С мрачными мыслями и с полной неуверенностью в будущем заснул Лукцей тяжелым сном…

VI

Александр находился в большой толпе у городских ворот. Он был в очень веселом настроении. Вернувшийся в Рим Лукцей похвалил его за распорядительность, остался доволен состоянием всего обширного хозяйства и подарил ему маленький домик на окраине Рима в награду за добросовестную службу, которую он нес за трехлетнее отсутствие хозяина. Таким образом, дела Александра обстояли прекрасно, но только он не мог удовлетворить сжигавшего его любопытства. Александр узнал от Лукцея только то, что он вернулся в Рим, воспользовавшись прощением Цезаря, которое тот давал обращавшимся к нему помпеянцам. Александр знал, что и Цезарь расправлялся со своими врагами, и не все помпеянцы уцелели. Почему уцелел Лукцей, Александр не знал. Когда и где оставил он Помпея и его партию, был он в несчастной для Помпея битве при Фарсале или нет, где и как провел он эти два года, прошедшие после Фарсальской битвы, об этом Лукцей хранил глубокое молчание. Одно только заметил Александр, что Лукцей неизменно раздражается при одном только упоминании имени Цезаря и вообще держит себя так, как будто Цезаря не существует на свете.

Вот и сегодня Лукцей неохотно отпустил его, узнав, что Александр идет на собрание, устраиваемое вернувшимся Цезарем. Но Александру Цезарь нравится. Он стоит сейчас здесь в толпе и смотрит на Цезаря, говорящего речь. Цезарь сильно изменился, он похудел и постарел. Трехлетняя тяжелая война с помпеянской партией наложила немало морщин на его лицо. В одном только не изменился Цезарь. По-прежнему, когда он говорит, глаза его горят и пронизывают толпу, и каждому кажется, словно Цезарь смотрит именно на него. Изменилась и толпа. Здесь уже нет ворчунов, а тем более нет заносчивых ораторов прежних дней. Люди изверились в