II

Едва только рассвело, как к зданию храма Юпитера, что на Большой площади, стали стекаться группами и в одиночку сенаторы и члены совета трехсот. Утический сенат состоял из аристократических фамилий, преимущественно из местных землевладельцев, в совет же трехсот входили крупные капиталисты и торговцы.

Сенат и совет заседали обыкновенно раздельно, но важность переживаемых событий принудила Катона собрать всех представителей города вместе. Опасность, грозившая Утике, по-видимому, глубоко волновала всех, входивших в храм. Даже на лицах убеленных сединами стариков-сенаторов можно было прочесть растерянность и затаенный страх. Гул голосов и неумолкаемый шум громким эхом разносились среди высоких колонн огромного храма Юпитера. Казалось невозможным успокоить это бурное море, клокочущее под влиянием страха, гнева и отчаяния. Но взошел на трибуну Катон своей медленной и степенной походкой, обратил свое слегка бледное и задумчивое лицо к собранию, и вдруг все замерло. Глубокие глаза Катона строго глядели из-под густых бровей, и казалось, что, пристально всматриваясь в эту сгрудившуюся толпу, он видел ее насквозь и хорошо различал, кто из граждан готов предать республику и кто будет стоять за нее до конца. Негромко, но внятно зазвучали его слова. Он призывал граждан к спокойствию и бодрости. Ведь положение очень серьезно. «Что последует за победой Цезаря? – спрашивал Катон. И отвечал: – Он отнимет земли и раздаст их солдатам, отстранит нынешних хозяев от заведования городскими делами, уничтожит гражданский порядок. Придут невежественные офицеры и грубые солдаты, будут попирать все остатки гражданской свободы и станут распоряжаться здесь, как в завоеванной стране. Вспомните, – восклицал Катон, – о ваших богатствах, о ваших прекрасных домах. Возвратясь домой, вам придется сказать женам вашим, чтобы оне оделись в рубища, а пестрые шелковые одежды, золотые украшения и самоцветные камни приготовили в добычу врагам. Приходит время, когда всесильные господа должны будут обратиться в последних рабов. Что же остается теперь делать?» Он приостановился и продолжал с силой: «Можно отказаться от дальнейшей борьбы, покориться Цезарю, но можно также еще раз вступить в борьбу с ним. Если бы граждане пришли к первому решению, то он, Катон, не сказал бы ни слова упрека: ясно, их заставляет крайняя необходимость. Но если граждане решат снова защищать свободу отечества, то Катон сам станет во главе восставших, в полной надежде на их победу. Ведь положение Цезаря не так уж блестяще: Испания отделилась от него, Рим с негодованием и ненавистью терпит иго новоявленного тирана, еще не истреблены противники Цезаря в Утике… Не следует убегать от опасностей, – заключил с жаром Катон. – Необходимо брать пример с самого врага, который жизни своей не щадил для неправого дела. Не лучше ли, при неудаче, умереть славнейшею смертью в борьбе за величайшую правду: за счастье своего отечества…»

Нумидийский царь Юба I

Сильное впечатление производили горячие слова Катона.

Едва он кончил, как граждане покрыли его речь возгласами сочувствия и радости. Многие кричали, что они жертвуют на войну свои имения, оружие и самих себя. Некоторые говорили, что они отдают всецело свою жизнь в распоряжение Катона и желают умереть, повинуясь ему как лучшему полководцу и добродетельнейшему человеку.

Мало-помалу граждане стали успокаиваться и наконец разошлись, чтобы вне стен храма Юпитера посоветоваться друг с другом и окончательно прийти к соглашению относительно дальнейшего образа действия.

III

Немного спустя Катон получил подробные известия о битве при Тапсе от самого Сципиона и Юбы. Они сообщали, где находятся, и просили немедленных распоряжений. Катон задержал гонцов, намереваясь дать ответ тогда, когда он ознакомится с решением граждан. Сенат и сочувствующие ему граждане не заставили себя долго ждать: они постановили взяться за оружие. Некоторые граждане решили отпустить на волю рабов и составить из них ополчение. А между тем в совете трехсот царила большая нерешительность. Практический расчет и неуверенность в будущем брали верх. Намерение отпустить рабов на свободу вызвало в них величайшее раздражение. Ведь рабовладение приносило им большие выгоды, их торговые обороты в ближайший момент сильно пострадали бы от дарованной рабам воли. Торговля и без того уже сократилась наполовину. «Почему это, – говорили советники, – мы должны в Утике защищать то, что Катон и Помпей проиграли в Италии? С какой стати мы, порабощенные Римом, должны своим рабам давать свободу? Зачем, наконец, жертвовать своими головами, когда нет никакой надежды одолеть Цезаря?» И многие думали: «Не лучше ли добровольно отдать себя в руки победителя и выдать ему упрямцев?..»

Когда Катон узнал о настроении совета трехсот, он отправил гонцов к Сципиону и Юбе и просил их держаться как можно дальше от Утики. В это же время сенаторы и близкие друзья предупредили его, что совет трехсот держит себя вероломно и хочет искупить свою вину перед Цезарем выдачей важнейших сенаторов, а быть может, и самого Катона.

Тогда, пренебрегая опасностью, один, без всякой свиты, явился он среди членов совета в тот момент, когда там вопрос о переходе на сторону Цезаря решен был бесповоротно в утвердительном смысле. Появление Катона ошеломило собрание. Но председатель собрания не потерялся и обратился к Катону с краткой и взволнованной речью. Он говорил: «Нельзя судить граждан за то, что они не Катоны, что они не обладают Катоновым духом; надо жалеть об их слабости, но надо и понять их в этих тяжелых обстоятельствах, когда погибает все их добро, когда плачут их жены и дети. Сейчас нет иного исхода, как идти к Цезарю и просить у него помилования. и, само собою разумеется, – вкрадчиво добавил он, – что прежде всего и больше всего надо просить о снисхождении к Катону. Если Цезарь эту их просьбу отклонит, тогда все граждане будут сражаться за Катона до последнего дыхания».

Горько усмехнулся Катон, услыхав последние слова. Он поблагодарил собрание за доверие к нему и сказал, что тем людям, которые считают себя побежденными или виновными перед Цезарем, надлежит немедленно просить у него прощения. Что же касается его, Катона, то он не считает себя побежденным или виновным, потому что всю свою жизнь он руководился в своих поступках только добродетелью и справедливостью…

В глубоком и тягостном молчании слушали члены собрания Катона и почтительно расступились перед ним, когда он проходил мимо них, гордый и сумрачный.

Едва Катон появился на улице, как один из граждан известил его, что, по слухам, Цезарь с войсками уже направляется к городу.

Катон усмехнулся и произнес: «Увы, он идет на нас, как на доблестных мужей». Затем он пошел в