– для построения повествования. И в-третьих, хотя Ходасевич нигде в своей книге не связывает Державина с историей России XX века, именно в биографии Державина он нашел истоки связи между поэзией и политикой, которая оказалась важна для русской литературы и, возможно, определила в конечном итоге то положение вещей, в результате которого Ходасевич в эмиграции, чувствуя свое бессилие, вынужден был замолчать как поэт. В образе Державина Ходасевич как бы предлагал своему времени взглянуть на начальный победный момент цикла в надежде инспирировать новое начало и сорвать трагический финал.

Зорин определил главный принцип нарративной конструкции «Державина», по контрасту с трудом Грота и собственными «Записками» Державина, как принцип «психологических расшифровок». Ходасевич отталкивался от хронологии событий державинской жизни, но уделял большое внимание внутреннему состоянию своих героев, сосредотачиваясь на их мотивах, чувствах и реакциях. Как часто бывает в биографиях, Ходасевичу нужно было найти зазор для собственной интерпретации в промежутке между источниками, которыми он пользовался, – в данном случае отличавшихся «апсихологизмом» автобиографических набросков Державина и отмеченной «академической осторожностью» книгой Грота. Зорин считает, что писательская интуиция Ходасевича позволила ему заполнить эти зазоры [Зорин 1988: 21], и он абсолютно прав. Ходасевича, похоже, посетило некое озарение, позволившее ему понять характер Державина, его положительные качества и ошибки, победы и промахи. Зорин далее утверждает, что «психологические расшифровки, о которых идет речь, составляют только внешний слой повествования, его, так сказать, фабульную основу. Сюжет же книги определяется более глубоким пластом авторской мысли – концепцией личности Державина, которую предложил Ходасевич» [Зорин 1988: 23]. Именно эта личность – «Державин Ходасевича» – стала основой книги и причиной ее появления. Опираясь на тезис Зорина, добавим, что психологические объяснения Ходасевичем изученных фактов часто принимают форму «творческого декодирования». Но кто лучше способен проникнуть в творческий процесс поэта, чем другой великий поэт?

Одна из главных задач Ходасевича состояла в том, чтобы создать своего рода архетипическую биографию творческого, плодовитого поэта, который мог бы сыграть для потомков роль героя и образца для подражания, сохранив всю свою поэтическую славу и всю свою гуманность. Ходасевич писал о преодолевавшей пространство и время связи, о «сверхличной» истории поэтов и писателей:

Мы – писатели, живем не своей только жизнью. Рассеянные по странам и временам, мы имеем и некую сверхличную биографию. События чужих жизней мы иногда вспоминаем, как события нашей собственной. История литературы есть история нашего рода; в известном, условном смысле – история каждого из нас [Ходасевич 1926: ЗЗ][94].

Этот принцип взаимосвязанности заставляет вспомнить оценку Ходасевичем самого себя как «звена» в цепи русских писателей в стихотворении «Памятник». В «Державине» есть фрагмент, где подчеркивается, что эта книга задумана как нечто большее, чем просто биография конкретного исторического лица, поэта:

В жизни каждого поэта (если только не суждено ему остаться вечным подражателем) бывает минута, когда полусознанием, полуощущением (но безошибочным) он вдруг постигает в себе строй образов, мыслей, чувств, звуков, связанных так, как дотоле они не связывались ни в ком. Его будущая поэзия вдруг посылает ему сигнал. Он угадывает ее – не умом, скорей сердцем. Эта минута неизъяснима и трепетна, как зачатие. Если ее не было – нельзя притворяться, будто она была: поэт или начинается ею, или не начинается вовсе [Ходасевич 1997а: 191].

В этой части книги Державин изображается в начале своего пути, как автор «Читалагайских од». Эти стихотворения указывают на «неизъяснимый и трепетный» момент рождения Державина как поэта. Начиная с произошедшей в его жизни критической творческой инициации, Державин становится в восприятии Ходасевича подлинным архетипическим поэтом.

Оглядываясь через века на жизнь Державина, Ходасевич различал некий образец, подсказывавший структуру его книги. Одной из главных составляющих этого образца жизни поэта было его отношение к Богу:

От рождения был он весьма слаб, мал и сух. Лечение применялось суровое: по тогдашнему обычаю тех мест, запекали ребенка в хлеб. Он не умер. Было ему около года, когда явилась на небе большая комета с хвостом о шести лучах. В народе о ней шли зловещие слухи, ждали великих бедствий. Когда младенцу на нее указали, он вымолвил первое свое слово:

– Бог! [Ходасевич 1997а: 216][95].

Первое явление Бога в жизни Державина дает Ходасевичу категорию для воплощения сюжета. Ходасевич указывает на связь между кометой и другой важнейшей фигурой его жизни – Екатериной II:

Недаром явилась на небе 1744 года та шестихвостая комета, которую указали младенцу-Державину. Сулила она не бедствия, как в народе думали, но все же события величайшей важности. В тот самый год, девятого февраля, прибыла в Москву принцесса София-Фредерика Ангальт-Цербстская. Императрица Елизавета Петровна вызвала ее в Россию и выдала замуж за своего племянника, великого князя Петра Федоровича. Принцесса стала великой княгиней Екатериной Алексеевной, женой наследника русского престола [Ходасевич 1997а: 130].

Всего за два месяца до приезда Державина в Петербург скончалась Елизавета Петровна. Петр III стал императором, а Екатерина, соответственно, императрицей. Начиная с этого момента Ходасевич подчеркивает связь между Екатериной и Державиным – царица и поэт, оказавшие важное влияние друг на друга и на ход политической истории России.

Отношение Державина к самодержавию также оказывается центральным моментом в биографии. Хотя поэта, как и большинство молодых дворян, с детства заставляли веровать в божественную природу самодержавия, Ходасевич предполагает, что к моменту написания «Читалагайских од» Державин в это уже не верил. «Насколько повлияла тут пугачевщина, решить невозможно, у нас нет прямых данных» [Ходасевич 1997а: 216], – писал он, пряча свою интерпретацию под маской «объективного историка». Ходасевич выводит взгляды поэта на монархию из его поэзии и доказывает, что Державин видел основу легитимности царского престола не в Боге, а в народе. Он показывает, как выразились эти взгляды в нескольких державинских стихотворениях, и заключает:

Это значит, во-первых, что властитель, не опирающийся на народную любовь, в сущности безвластен. Во-вторых, что он и не царь, а тиран, захватчик власти, которого можно согнать с престола, не совершая никакого святотатства. Следовательно, царя от тирана отличает не помазание, а любовь народа. Только эта любовь и есть истинное помазание. Таким образом, не только опорой, но и самым источником царской власти становится народ [Ходасевич 1997а: 217].

Интерпретация мировоззрения Державина принадлежит самому Ходасевичу: «Эта мысль не вяжется с укоренившимися представлениями о Державине. Однако ж, она не случайно, не в “поэтическом жару” высказана; Державин постоянно к ней возвращается, она отныне лежит в основе его воззрений, и без нее понять Державина невозможно» [Ходасевич 1997а: 217].