На этом фрагменте читатель, живший в Европе 1930-х годов, должен был остановиться, чтобы обдумать собственное отношение к монархии и к правившему в СССР «народному правительству». Идеи Державина в пересказе Ходасевича могли оказаться полезными для современных политических дискуссий.

Если поступками царя руководит не Бог, то, значит, волю властителя должен направлять кто-то другой, и Ходасевич указывает, что для Державина такой высшей волей был закон. Именно Екатерина вдохновила державинскую секулярную религиозность, сделавшуюся движущей силой его стихов и поступков на государственной службе. Идеи Просвещения нашли выражение в знаменитом «Наказе» императрицы, который стал для Державина мерилом земных дел и повлиял на его представления о природе царской власти. Ходасевич развивает мысли своего героя о законе следующим образом:

После того, как существующее законодательство было с высоты трона объявлено несовершенным и не ограждающим народа от произвола и кривотолка; после того, как отсутствие законности было признано первым злом русской жизни; после того, как законопослушание было названо основной добродетелью не только подданного, но и монарха, – у Державина, можно сказать, открылись глаза. Простое слово Закон в русском тогдашнем воздухе прозвучало, как откровение. Для Державина оно сделалось источником самых высоких и чистых чувств, предметом сердечного умиления. Закон стал как бы новой его религией, в его поэзии слово Закон, как Бог, стало окружено любовью и страхом [Ходасевич 1997а: 218].

Державинское выдвижение на первый план закона способствует реабилитации героя в глазах Ходасевича; он не согласен с тем, что Державин был верным слугой самодержавия и льстил власть имущим; вместо этого Державин представлен целостной личностью, которой двигали одни и те же импульсы и в поэзии, и на государственной службе. Для XX века подобная ориентация на закон как основу правления и власти «звучала как откровение».

У Державина в жизни была этическая цель: распространять уважение к закону по всей стране – и на служебном поприще, и с помощью поэзии. И Державин чувствовал, что может оказывать влияние на людей как государственный деятель и как поэт. Закон становился его первейшей заботой: «Губернаторство <…> открывало доступ к тому, что Державин считал как бы своим призванием: к прямому насаждению законности там, где доныне о законности имели всего менее понятия» [Ходасевич 1997а: 230–231]. У Ходасевича вызывало восхищение державинское уравнивание поэзии и государственной службы, хотя оно, возможно, отличалось наивностью и, разумеется, не встречало понимания у современников Державина и самой государыни. Ходасевич писал о Екатерине и Державине: «“Несравненная прозорливостию” немало бы удивилась, если бы вдруг ей сказали, что служба Державина вдохновлена тою же мыслию, что и поэзия» [Ходасевич 1997а: 254][96].

На протяжении всей своей жизни Державин, как его изображает Ходасевич, искал проявлений Бога, будь то чудеса природы, монарх или закон. Однако, пройдя через все стадии поиска, к концу жизни поэт вернулся к идее Бога в самой чистой форме. Книга и жизнь, которая началась со слова «Бог» и достигла своей первой поэтической вершины в оде «Бог», закончилась самым подходящим образом – возвращением к Богу.

Трактовка Ходасевича «Реки времен» – последнего стихотворения Державина – предполагает, что поэт написал величайшую из своих религиозных од на смертном одре: «Стихи были только начаты, но их продолжение угадать нетрудно. Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии – в Боге» [Ходасевич 1997а: 393]. Бог, государь и закон были важнейшими категориями, определявшими русскую жизнь в XVIII веке, и потому Ходасевич выбрал их основой для построения державинской биографии. Кроме того, именно эти три понятия отсутствовали – к лучшему или к худшему – в собственной жизни Ходасевича.

Один из самых сильных фрагментов книги Ходасевича – это описание того, как Державин сочинял свой шедевр, оду «Бог». Это единственное место в биографии, где Ходасевич приоткрывает перед читателем дверь в мастерскую поэта. Интересно сравнить обработку Ходасевичем этого эпизода с первоисточником, державинскими «Объяснениями», и вторичным источником – книгой Грота. Вот фрагмент из работы Ходасевича:

Сердце хотело уединения, он решил бежать. Вдруг объявил жене, что едет осматривать белорусские свои земли, в которых никогда не был, хоть владел ими семь лет. Стояла самая распутица, о дальней дороге нечего было думать. Жена удивилась, но он ей не дал опомниться. Доскакал до Нарвы, повозку и слуг бросил на постоялом дворе, снял захудалый покой у старой немки и заперся в нем.

Он писал, пока сон не валил его на постель, а проснувшись, вновь брался за работу. Старуха носила ему пищу. Он работал в таком же диком уединении, в таком же неистовом напряжении телесных и душевных сил, в каких Челлини отливал некогда своего Персея. Так продолжалось несколько дней.

То была вновь высокая ода. Державин сам с замиранием сердца ощущал высоту своего парения. Образы и слова он вновь громоздил, точно скалы, и, сталкивая звуки, сам упивался звуком их столкновений.

Он написал не много – около ста строк всего. Из них не все сделаны из одинаково драгоценного материала, но все равновесны и одинаково наполнены. В этих стихах нетрудно узнать автора Читалагайских од. Но там все-таки был перед нами отчаянный подмастерье, работавший наугад, знавший замечательные удачи, но местами лишь портивший материал; теперь это полный мастер. Нетрудно узнать в нем и лаконического автора оды на смерть Мещерского. Но теперь его лаконизм перестал быть порывист и угловат. В «Боге» Державин привел в движение какие-то огромные массы; столь же огромна сила, на это затраченная, но ни единая частица ее не пропадает даром, и надсада, усилия мы нигде не видим. Таково на сей раз его господство над материалом, что с начала до конца все в оде движется стройно и плавно, несмотря на то, что в процессе работы он постепенно отходит от первоначального замысла. Вдохновение владеет им, но материалом владеет он [Ходасевич 1997а: 227–228].

Основные элементы этого фрагмента восходят к державинским «Объяснениям» и «Заметкам», иногда в той форме, какую придал им пересказ Грота. В качестве основы рассказа Ходасевич в конечном итоге цитирует собственные замечания Державина (части, использованные Ходасевичем, включая фрагмент, на котором основан приведенный выше пример, выделены курсивом):

Автор Первое вдохновение, ш мысль, к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу, но, будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав, однако, в разные времена несколько куплетов. Потом, в 1784 году получив отставку