от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городке у одной старушки-немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вверены были (Курсив мой. – А. Б.) [Державин 1866: 594][97].

Замечание, что Державин никогда не видел своих поместий, восходит к державинскому описанию тех же событий в его «Заметках» («вздумал он съездить в белорусские деревни, дабы, не видав их никогда, осмотреть» [Державин 1866: 558–559]). Там же Державин объясняет, почему он остановился в Нарве: дорога оказалась непроезжей («дорога начинала портиться»). Это иллюстрация к словам Ходасевича о том, что надо было бы давать ссылки едва ли не на каждую строчку в его тексте. Вторая часть этого описания и следующего за ней текста, особенно интерпретация оды, представляет собой пример того, что Зорин называет «психологическими расшифровками».

В эпизоде, описывающем поездку Державина в Казань, Ходасевич прибегает к понятию судьбы, чтобы понять жизнь своего героя: «Словно сама судьба так устраивала, что он вновь, уже в который раз, оказался незаметным спутником Екатерины» [Ходасевич 1997а: 140]. В этом смысле державинская жизнь кажется «судьбой». Другие обращения к судьбе в биографии более прямолинейны, как, например, в объяснении державинской серии карточных выигрышей после восстания Пугачева: «Фортуна ему доплатила за то, что недодано было отечеством» [Ходасевич 1997а: 197]. Здесь Ходасевич снова оперирует понятиями и способами объяснения событий, свойственными XVIII веку. «Фортуна» – одно из самых распространенных понятий такого рода, и наверняка сам Державин и его современники прибегли бы к сходному суждению в разговоре о неожиданной удаче поэта в карточной игре. В то же время мы должны помнить, что именно Ходасевич выбирал детали для своего лоскутного одеяла, и его обращение к понятиям «судьба» и «Бог» не было случайным. Создавая биографию Державина, Ходасевич манипулировал «законами» Бога и судьбы, чтобы подчеркнуть героическую природу избранной темы и подчеркнуть драматический характер жизни своего героя.

Символическое «Пересоздание»

В биографии Державина есть несколько ключевых сцен, в которые Ходасевич сумел внести высокое, символическое понимание событий. При внимательном чтении последних страниц книги нетрудно заметить эту повествовательную технику и неразрывную связь двух тем, которые проводит Ходасевич: темы Бога и судьбы. В последней мощной сцене автор рассказал об открытии знаменитого последнего стихотворения Державина и о похоронах поэта.

В три часа утра, когда солнце уже вставало, и пробуждались птицы, и легкий туман еще покрывал поля, и Волхов, казалось, остановился в своем течении, Дарья Алексеевна и Параша вошли в пустой кабинет Державина. Там, в дневном свете горела еще свеча, его рукою зажженная, лежало платье, скинутое им с вечера. Молитвенник был раскрыт на той странице, где остановилось его чтение. Параша взяла аспидную доску – на ней было начало оды:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!

[Ходасевич 1997а: 392].

Этот фрагмент из книги Ходасевича отмечен приметами поэзии: рифмующаяся пара течение – чтение ассоциативно связывается со стремленьем у Державина, а пара свеча – с вечера значительно усиливает звуковую сторону его прозы. Вслед за этим разделом Ходасевич подытожил то, что считал изменяющимся отношением Державина к жизни, смерти и бессмертию. В связи с «Рекой времен» он пишет:

Он задумался о том, что будет, когда оно вообще кончится, и Ангел, поклявшийся, что времени больше не будет, вырвет трубу из Клииных рук, и сам вострубит, и лирного голоса Мельпомены не станет слышно [Ходасевич 1997а: 393].

Книга заканчивается ярким описанием похоронной процессии: украшенный свечами кортеж с телом Державина плывет по Волхову.

Река в данном случае – важный образ, наполненный чрезвычайно богатым символическим содержанием. Это неумолимая река времени, уносящая в забвение все, включая тело поэта. И в то же время кажется, что эта река перестала течь: «Волхов, казалось, остановился в своем течении». Таким образом, пессимистический вывод последнего стихотворения Державина переворачивается, превращаясь в exegi (или даже exegit) monumentum[98]. Однако возможно, что остановившаяся река означает нечто иное, поскольку она перекликается со словами об интересе Державина к Апокалипсису, где говорится, что, когда остановится река времен, времени больше не будет. И действительно, как уже было сказано, автор «Державина» сам был погружен в мысли о русском Апокалипсисе – конце России и ее литературы.

В чем состоял метод Ходасевича, позволивший достичь такой многомерной символичности, и в чем состояла цель автора? Ответ на этот вопрос можно почерпнуть из отдельных элементов финала книги. Последнее стихотворение Державина о реке времен хорошо известно и, разумеется, воспринимается мощным финалом творчества поэта. Слова Ходасевича о том, что Державина заботил конец времен, представляют собой еще один случай «психологической расшифровки», основанной на источниках (на этот раз – на данном стихотворении). Лодка, перевозящая тело Державина по Волхову, – эпизод, взятый непосредственно из свидетельств очевидцев [Грот 1880: 1004].

Однако слова, открывающие заключительную часть книги («В три часа утра, когда солнце уже вставало, и пробуждались птицы, и легкий туман еще покрывал поля, и Волхов, казалось, остановился в своем течении» (Курсив мой. – А. Л.)), все-таки являются интерпретацией Ходасевичем исходной сцены. Эти строки – ключевые для его книги, поскольку здесь вводится мотив реки. Причем даже у этих строк есть источник, который Ходасевич почти дословно цитирует, – мемуары воспитанницы Державина П. Н. Львовой (Параши). Она писала: «Было три часа утра; солнце вставало во всем своем величии; ни облачка на небе, везде глубокая тишина, легкий туман покрывал