еще поля, Волхов как будто остановился в своем течении, со всех сторон пели и щебетали птички». В воспоминаниях эти слова означают не то же, что у Ходасевича. Она рисует величественное утро только для того, чтобы оттенить свою тоску: «Но я ничем не могла наслаждаться: мне бы хотелось, чтобы все отвечало моей скорби» [Грот 1880: 999]. Львова не цитирует последнюю оду Державина, и таким образом, в ее сочинении река выступает просто как элемент пейзажа, лишенный высшего смысла[99].

Перерабатывая этот источник, Ходасевич высвобождает его описательный потенциал, но делает это очень осторожно. Он использует державинское стихотворение, расположение имения и похоронную процессию на Волхове для создания яркой художественной картины, однако составленной с помощью приема монтажа от начала и до конца из чужих слов и образов. Рисуя образ Державина, который для Ходасевича представлял гармоническое сочетание искусства и жизни, автор пытался вторить этому сочетанию, сшивая «лоскутки» мемуаров в новую ткань – на этот раз свою собственную. С помощью биографии Державина Ходасевич пытался вмешаться в циклический процесс истории, даже несмотря на сомнения в успехе такого предприятия. Внедряя человеческий фактор в процесс, который обычно приписывается Богу и судьбе, он спорил с пессимизмом последней оды Державина и снова подчеркивал, что если время кончилось для Державина как человека, то бессмертный поэт продолжает жить и, возможно, сумеет повлиять еще и на новую эпоху.

В 1931 году в рецензии на роман «Державин» П. М. Бицилли пишет: «Думается, что было бы насилием над материалом писать так о любом великом художнике позднейшего времени» [Бицилли 1988: 372]. Метод Ходасевича – соединить воедино жизнь поэта и жизнь человека – удачен, по мнению критика, только по отношению к тем, чье творчество относится к эпохе, предшествовавшей романтизму. Однако Бицилли, возможно, не осознавал, что предсказывает успех Ходасевича как биографа; когда Ходасевич завершил «Державина», началось горячее обсуждение возможности подобной книги о главном культурном идоле эмиграции – Пушкине. Однако метод биографического исследования, примененный Ходасевичем, для этого не годился: Пушкин не мог стать еще одним «героем», подобным Державину. Если державинский образ был целителен для послечеховского «перешедшего границу» русского общества, то Пушкин мог стать для него ядом.

Глава 5

«Прощание с Пушкиным»: Ходасевич и его Пушкин

Но: восемь томиков, не больше —

И в них вся родина моя.

В. Ф. Ходасевич, 1923

Я был резов, ленив и вспыльчив, но чувствителен и честолюбив, и ласкою от меня можно было добиться всего…

А. С. Пушкин. Из «Русского Пелама», 1834–1835

Париж. 17 января 1935 года. Помещенное в газете «Возрождение» объявление «“Пушкин” В. Ф. Ходасевича» напоминало читателям о приближении столетней годовщины со дня смерти и о еще не законченной, но весьма своевременной биографии великого поэта. В Советской России, утверждали авторы, пушкинисты не теряют времени даром и готовят новые издания, однако любая биография, которая там появится, неизбежно окажется ущербной. Преимущества советских ученых – доступ к библиотекам и архивам, однако они обязаны строго блюсти «марксистский метод»: «Биография Пушкина, построенная по канонам диалектического материализма, как бы тщательно ни была разработана ее фактическая сторона, никогда не сможет стать желанной книгой для русского читателя, давно и тщетно ожидающего, чтобы была, наконец, описана жизнь великого поэта» [Возрождение 1935]. Согласно этой логике получалось, что достойных книг о Пушкине пока нет, но любая биография, написанная советскими авторами, неизбежно окажется извращена марксизмом. Достойную книгу, как утверждалось в объявлении, можно было написать только за границей, куда переместился центр подлинной русской культуры. И лучшим автором такой работы мог бы стать Ходасевич, много лет изучавший личность и творческое наследие Пушкина и, собственно, уже давно работавший именно над такой книгой. Как и многие другие поэты, критики и интеллектуалы того времени, Ходасевич давно и постоянно занимался Пушкиным. Ходасевич не только писал стихи, в которых часто прибегал к аллюзиям на лирические и иные произведения великого поэта, он всерьез исследовал пушкинское творчество и популяризировал его в публичных выступлениях. В 1918–1919 годах в Москве Ходасевич провел курс лекций и семинаров о Пушкине для пролеткультовцев1, в 1921 году принял участие пушкинском празднике в Петрограде, где прочел речь, ставшую широко известной под названием «Колеблемый треножник»[100][101]. Как указывал Д. Бетеа, Ходасевич погрузился в пушкиноведение еще в середине 1910-х годов – возможно, надеясь обрести в литературоведческом анализе порядок, которого ему недоставало в жизни – в охваченной войной и революцией России [Bethea 1983: 119]. Еще до своего отъезда в 1922 году за границу Ходасевич напечатал множество статей и книг о Пушкине; за рубежом его пушкиноведческие занятия продолжались и совершенствовались. Общение с пушкинистами – будь то дружба с М. О. Гершензоном, открытая критика в адрес Вересаева[102] или ожесточенные споры по литературным и даже юридическим вопросам с М. Л. Гофманом[103] – делали его непосредственным участником «пушкинианы» 1920-30-х годов.

В этой главе мы обратимся к многолетнему «пушкинскому проекту» Ходасевича. В середине 1930-х годов он продолжал работать над книгой «Пушкин»; фрагменты из нее появлялись в парижской газете «Возрождение» в 1932 и 1933 годах; там же в январе 1935 года было объявлено и о скором выходе окончательного текста книги. Хотя Ходасевичу не удалось завершить биографию к столетнему юбилею, он опубликовал еще два отрывка из нее в начале 1937 года в рижской газете «Сегодня». В юбилейный год вместо обещанной биографии он выпустил переработанную версию своей книги 1924 года «Поэтическое хозяйство Пушкина», добавив к ней восемь новых статей и назвав ее «О Пушкине» (1937). Пушкин, как и Державин, присутствовал в размышлениях и сочинениях Ходасевича о русских поэтах и поэзии на протяжении всей жизни, однако ему так и не удалось закончить то, что Зорин назвал «книгой всей жизни»: из нее были опубликованы только несколько «глав».

Анализируя «пушкинские» сочинения Ходасевича, перейдем к некоторым частям фрагментарной пушкинской биографии, а также попытаемся ответить на вопрос о том, кто стал причиной «прощания с Пушкиным» – биограф или объект изображения? Сам Ходасевич – который к концу жизни выбился из сил, или он не сумел отыскать к биографии Пушкина повествовательный ключ, подобный тому, что был им найден к биографии Державина? Или в самом Пушкине было нечто такое, что делало его биографию труднее любой другой, особенно в условиях «социального заказа» в юбилейных торжествах 1937 года?

Как уже говорилось в предыдущей главе, в биографии