Я поднимаю взгляд и тут же жалею об этом, теряя не только слова, но и дыхание.

— По глазам вижу, что да, — смотрит пристально.

Я хочу скрыть обиду, но не могу, не могу этого сделать, справиться со своими чувствами и бешено колотящим сердцем. Злость вспыхивает как от дуновения ветерка, грудь вздымается в рваном вдохе.

— Я не верю тому, что там написано, — говорит он настолько вкрадчиво, что его голос продолжает гудеть вибрацией во мне.

Я сжимаю дрожащие губы, как вдруг внутри меня будто что-то взрывается.

— Мне всё равно, господин Кан, всё равно, что вы обо мне думаете, — дёргаюсь, вырывая руку из захвата, и зло бросаю на пол газету.

Где-то внутри меня колет мысль — я не должна так себя вести с хозяином дома, здесь я прислуга, и мне не стоит забывать об этом, но в груди такой вихрь, что я забываюсь.

Резко разворачиваюсь, но жёсткий, даже грубый рывок назад не позволяет мне достигнуть порога. Кан разворачивает меня к себе с силой, случайно цепляет ворот платья. Ткань на спине натягивается, швы впиваются в кожу. Звон металлических пуговиц, упавших на пол, оглушает в окутывающей плотным коконом тишине.

Взгляд мужчины на мгновение замирает на мне, потом медленно сползает вниз, на шею, и ещё ниже, на грудь. Карие глаза Фоэрта пылают.

Опускаю глаза, пытаясь понять, что вызвало в нём такой жадный интерес, и тут же вспыхиваю. Из декольте — какой стыд! — я вижу собственную оголённую грудь с розовым ореолом, торчащим из кружева сорочки.

Ох!!

Вскидываю руки, чтобы прикрыться, но вздрагиваю, когда мужские пальцы сковывают мои запястья, обездвиживая. Два широких шага мужчины заставляют меня попятиться, несильный удар спиной о дверь отрезвляет, как и собственный грохот сердца.

Я дёргаюсь, но не могу отстраниться — мои руки продолжают быть в плену сильных пальцев.

Потемневший и голодный взгляд Кана прожигает меня насквозь, заставляет беспомощно задрожать. Он медленно склоняется к моей шее, затем ещё ниже, опаляет дыханием нежную кожу груди.

Собственный полувздох кажется мне чужим. Задыхаюсь, когда горячие губы захватывают затвердевшую вершинку полушария, по телу проходит ток, стекающий лавой к низу живота, так что в сокровенном месте становится жарко и влажно. Это настолько ошеломительно, что я даже не могу пошевелиться. Чувствительную вершинку сжимают зубы, пуская по телу колючие мурашки. Выгибаю спину навстречу и задыхаюсь от наплыва удовольствия, такого, что в глазах темнеет. Вместе с тем волна стыда заливает с головы до ног.

Я прикрываю веки чтобы не видеть его голову склонившейся над полушариями моей груди, прикусываю губы, чтобы не издать ни единого громкого вздоха, чувствуя его горячий рот, его язык, скользящий по твёрдой горошине. Кан, как-то тяжело вздохнув, подается вперед, вжимаясь в меня своим мощным телом. Оказываясь под его тяжестью, я ощущаю упирающуюся в меня твёрдость ниже пояса. Вся кровь с новой силой приливает к лицу. Кан поднимает голову, шелковистые пряди его волос скользят по моей щеке и виску, он смотрит на меня совершенно диким затуманенным взглядом, будто сам не свой. Завороженно смотрю на его полураскрытые влажные губы, собственное желание прильнуть к нему, пронизать огненный пряди пальцами и притянуть к себе, повергает меня в оцепенение.

Настойчивый звон не сразу пробирает мой слух, он разбивает этот душный, полный жара купол. Звук исходит откуда-то со стороны.

Телефон. Звонит телефон в кабинете.

Эта мысль отрезвляет, заставляет опомниться.

— Пустите! — отталкиваю мужчину, ударяя ладонями по твёрдой груди, разворачиваюсь, хватаясь за холодную металлическую ручку, вылетаю наружу, громко хлопнув дверью.

Пелена спеси застилает глаза. Сбежав с лестницы, бегу прочь, не сразу замечая, что на улице уже сумрак и дождь хлещет по лицу холодными струями. Свернув с тротуара, прячусь за первым попавшимся стволом дерева, ударяясь спиной о шершавую кору, дыша тяжело и часто. Прижимаю ладони к влажному и горячему лицу. Хорошо, что сумрак скрывает тот стыд, который я сейчас испытываю.

— Боже, что я наделала?! Как я могла потерять такую работу?!

В мысли прокрадываются вспышки воспоминаний, ощущение настойчивых и жадных губ Кана. Вздрагиваю, стискиваю кулаки и прихожу в себя, запоздало вспомнив о своём внешнем виде. Торопливо собираю ткань на груди, оправляя сорочку и ворот без пуговиц.

Отталкиваюсь от дерева, на ходу расправляя зонт, выхожу к воротам и оборачиваюсь.

“Вы напоминаете мне одну особу… очень скромную на первый взгляд, ранимую и даже невинную… но, как оказалось… внутри у неё настоящее пламя.”

Он знает, догадался, кто я. Холодные капли стекают за ворот, остужая разгоряченную кровь. Вздрагиваю от собственных мыслей, разворачиваюсь и быстро, уже не оглядываясь, иду к дороге.

Фоэрт Кан

— Доброе утро, господин Кан! — вскрикивает помощник, отчего я чуть не роняю чайник из рук.

— Ты дурной? Чего орёшь-то?!

— Простите. Господин, вы разлили…

Смотрю на чашку и на то, как ручейки льются с края стола.

— Чёрт! — выдергиваю салфетку. — Естественно разлил, благодаря тебе. Придурок, — бормочу под нос, вытирая образовавшиеся на столе лужи. — Что там у тебя?

Притихший Эстос, который застыл в дверях кабинета, оживляется.

— Посыльный доложил, что госпожа Ридвон будет через полчаса.

— Как появится, проводи ко мне.

— Слушаюсь, господин Кан.

— Иди давай, не мозоль глаза, — выпроваживаю с кислой миной надоедливого помощника.

Эстос скрывается за дверью, я выкидываю мокрые салфетки в урну и беру наполненную чашку. Поворачиваюсь к окну.

Меня не волнует долгожданная солнечная погода за окном и играющие блики на крышах города, перед глазами Ридвон, её упругие холмики в вороте платья и напряжённый розовый ореол, торчащий из-под белого кружева. Ощущение мягкости в пальцах и сладости на языке не покидает. Это утро показалось мне адом, я себя не чувствовал таким разбитым даже после соприкосновения с тьмой. Дикое напряжение причиняло массу неудобств.

Делаю глоток, кипяток обжигает губы и пальцы, я дёргаюсь и проливаю часть кофе на жилет.

— Чёрт, — смахиваю брызги.

С прихода в контору даже к документам еще не притронулся. Никакого рабочего настроя, и во всём виновата Адалин Ридвон. Теперь уже горничная в моем доме. Делаю тяжелый вздох. Не могу заниматься важными делами — после вчерашнего от самого себя тошнит. Веду себя как кретин. Меня при виде неё будто клинит. Утром говорю одно, вечером другое. Идиот. Как можно было сказать ей с утра, чтобы забыла тот поцелуй, а вечером предпринять куда более откровенный шаг в её сторону? Помутнение? Впрочем, это не должно мешать работе.