– Прости, Эрвар. Я не хотела быть к тебе жестокой. – Она обняла его, но Лавстар ее не чувствовал. Кожа ощущала прикосновения, но мозг не обрабатывал ее сигнал. LoveDeath блокировала все движения нервных импульсов от клеток кожи к мозгу и направляла внимание на слово «Иванов», мигавшее на контактной линзе.

Вскоре после телефонного разговора с Ивановым идея LoveDeath сможет покинуть своего носителя и зажить самостоятельной жизнью в мире, в котором теперь каждый будет в состоянии купить или продать смерть. Строить проект LoveDeath, вести его к развитию и процветанию сможет кто угодно, а носитель, который раньше был для идеи жизненно необходимым, станет лишь еще одним держателем акций. В самом лучшем случае Лавстар будет временным председателем подразделения – вероятнее всего, жалким в своей бесполезности. В худшем же случае плод его труда отбросит его самого прочь. Пока он будет говорить по телефону и ездить в Лос-Анджелес, LoveDeath официально родится. Эстафетную палочку подхватит Иванов, и после пяти лет вынашивания идеи Лавстар снова станет свободным. В течение полусекунды в его сознании шла битва – это идея стирала прочь все заботы человека (Эрвара Ауртнасона, изначального владельца мозга в этом черепе и изначального обитателя этого тела): мысли об умирающем отце, спящей дочери и увядающей жене. Постепенно его сознание стало прозрачным и холодным, как полное звезд ноябрьское небо, которое только и ждет, как сквозь его темноту пролетит охваченный пламенем мертвец. Лавстар ответил на звонок Иванова, в его мозгу была только идея LoveDeath.

– Прекрасные новости, Иванов! Патент оформлен. Никто уже не заберет у нас LoveDeath!

Хельга выпустила его из рук. На мгновение она поверила, что смогла вернуть мужа. Но он не ощутил ни объятий, ни того, что они разомкнулись. Он продолжал разговор, нисколько не отвлекаясь.

– И это еще не все! Елизавета Вторая заказала по хороны над Виндзорским замком. А супруги Джаггер хотят сгореть над Нью-Йорком! Просто зашибись!

Хельга больше не путешествовала с мужем. Раньше они ездили по свету вместе, но Лавстар все чаще стал давать крюк по пути, что не входило в их планы. И делалось это не ради того, чтобы устроить детям сюрприз или провести вечер вдвоем с ней, вовсе нет: он отправлялся поговорить, выпить кофе или поужинать с престарелыми богачами. И неизменно, рано или поздно, беседа сворачивала на тему смерти. Снова и снова она была вынуждена сидеть в роскошно обставленных комнатах, а рядом Эрвар терпеливо слушал, как очередной старик жалуется на что-то свое, а потом наставал подходящий момент, и Эрвар закидывал удочку: «А смерть? Как же смерть?» Тогда ее охватывала дрожь, так что хотелось провалиться сквозь землю, и она притворялась, что ей нужно выйти в туалет. Если с ними были дети, она тихонько выбиралась с ними из особняка и показывала им сады, бассейны, статуи и спортивные машины. Иногда визит оканчивался тем, что лакей Лавстара из комнаты выводил и поскорее выпроваживал их всех. Но Лавстар не сдавался. Он с еще большим рвением находил тех, кто стоял ближе всего к смерти, но не чтобы извлечь урок из их жизни, а чтобы приобрести долю собственности на их смерть.

И в конце концов труды и размышления принесли плоды. Патент оформлен, на проводе Иванов.

– …Смертность в странах Запада составляет чуть менее 10 на 1000 человек. Это дает около 20 миллионов человек в год, почти два миллиона тонн трупов. В четыре раза больше, чем квота на вылов трески! – вдохновенно говорил он Иванову. – Представь размер выручки. Если за каждое тело нам платят по полмиллиона, у нас получается бизнес с выручкой десять тысяч миллиардов в год, и это только по странам Запада, а у меня уже есть идейка для рекламы! Снимем ролик, где молодая красивая девушка гниет под землей. И мир восстанет против старого метода похорон! LoveDeath станет единственной альтернативой.

Хельге стало дурно.

– И какую женщину вы задействуете? – спросила она.

– Извини, Иванов, – произнес Лавстар и повернулся к Хельге.

Она смотрела на него глазами, полными отвращения и грусти:

– Кто же «завещает тело на нужды рекламы»? Кто будет для вас гнить?

– Так мы все там будем, что тут скрывать! Можно я договорю с Ивановым?

– Ты думаешь только о смерти.

– Иванов, я перезвоню…

– Ты думаешь только о смерти. Ты перестал говорить о крачках и бабочках, теперь тебя волнуют моль и нетопыри. А раньше ты интересовался всем живым, ты был исследователем жизни. Ты сидел с мальчиками и восхищался тем, как они играют без слов. Ты учил их узнавать разных птиц. Ты рассказывал им, как выглядели берега до того, как с них исчезли крачки. Ты мог ничего не замечать вокруг, но твоя голова была занята бабочками, а не этим.

– А я не изменился. Мы запустим LoveDeath, и у меня снова будет время.

Но это было неправдой. Ведь это говорил не сам Эрвар. Это LoveDeath пыталась задушить их разговор. А Эрвару она разрешала выныривать на поверхность лишь изредка. Когда Хельга с ним познакомилась, Эрвар болел. Она влюбилась в человека, мозг которого занимали птичьи волны. Сейчас он снова превратился в оболочку, но теперь внутри сидела LoveDeath. Больной птичьими волнами был рассеян и забывчив, но человек изобретательный, странный и интересный. А больной идеей LoveDeath был тверд и холоден, бизнесмен и ничего больше. Птичьи волны и LoveDeath пользовались одним и тем же телом, заселяли одну и ту же голову, и поэтому, пожалуй, было немудрено, что Хельга их путала.

– Даже наши мальчики зовут тебя Лавстар. Что это вообще за имя? Они говорят только «Лавстар», как все те, кто знает тебя из газет. Лавстар, освободитель человечества от проводов…

Лавстар вышел в кухню. Закрыл глаза и взмолился, чуть не плача:

– Дай мне закончить с LoveDeath! У меня появится время, когда я с ней разберусь.

– Оставь смерть мертвым. Вернись к птицам. LoveDeath – это не наука. Это инженерия, бизнес, реклама. Она осуществима технически, но в ней нет волшебства. Ракеты – это просто автобусы. Запускать мертвые тела в космос может кто угодно.

Он не отвечал. Он набирал письмо Иванову, пряча пальцы, чтобы жена не увидела, чем он занят.

– Птицы – это была наука, a LoveDeath – это жадность.

Лавстар недовольно посмотрел на нее:

– Ты никогда не поймешь. Что, Бетховен из жадности написал Девятую симфонию? Ему восьми было мало? Из жадности Лакснесс писал романы после «Самостоятельных людей»? Эйнштейн недостаточно уже надумал к тридцати годам?