говорит то, что делает, и делает то, что говорит. Не найдя своего места в послевоенном мире, она очертила для себя очень узкую сферу, в которой задавала правила, и другие играли по этим правилам. Она не хотела, чтобы ее трогали. Хотела пройти сквозь толпы людей насквозь, проложить себе тропку муравья-труженика, по которой будет идти с поднятой головой, и чтобы при этом никто до нее не дотрагивался, не обнимал, не сочувствовал. Ей этого было не нужно. Слова «Венгрия», «Коложвар», «Трансильвания» больше не слетали с ее уст.

– Хочешь туда съездить? – спросил ее Ян через несколько лет после ее переезда в Израиль.

– Ты с ума сошел? Зачем?

– Как – зачем? Чтобы увидеть дом. Посмотреть, что осталось.

– Я не могу.

Неужели можно было так запросто примириться с прошлым? Да, со всем можно примириться. Сначала это казалось невозможным. Казалось, она никогда не обретет покоя. Позже из непокоя сформировался ее новый образ. В какой-то степени она сама превратилась в трагедию – и так сумела жить в мире с собой, став серьезной, сильной, прямолинейной, компетентной. С такой Эльзой Вайс мы познакомились годы спустя.

Были моменты, когда казалось, что она способна на большее, хочет большего. Что это могло быть? Сияние заката, фильм, который однажды уже смотрела, книга, которую прочитала, ученик, которого действительно любила, который был ей как сын (она никогда не произносила этого слова – «сын» – даже про себя), воспоминания об открытке, которую родители прислали из поездки в Швейцарию; два водопада на ней напоминали две семьи, ведущие своих детей к хупе на вершине горы, где жених и невеста станут единой плотью. Но если бы она позволила себе желать, желание тут же превратилось бы в непомерного, неутолимого исполина, в вопрос жизни и смерти. Были годы, когда в закромах ее сознания теплилась надежда, что кто-то появится в ее жизни, если она не будет слишком привередничать. Но она даже ни разу не влюбилась. Время от времени загоралась, но ненадолго. Она преодолевала время, как человек, штурмующий свой дом уборкой, решительно и целеустремленно, если не страстно. Но нет, ею двигала не страсть. Это больше походило на упрямство. Она была упрямой и настаивала среди прочего на том, чтобы во что бы то ни стало продолжать жить. Она отказывалась воспринимать любые светлые проявления человеческой натуры. Не потому, что считала их ложью, – она просто забыла, что они существуют.

27

Если бы перед нами была история не Эльзы Вайс, а какой-нибудь другой выжившей из поезда Кастнера, то мы, скорее всего, не посвятили бы отдельную главу периоду общественной жизни Израиля, к которому относится суд над Кастнером и его последующее убийство. В тех многочисленных пассажирах поезда, для кого слова «новый старт» или «новая глава» имели смысл, в тех, кто всеми силами пытался начать «новую жизнь» после войны, эти события не оставили особого впечатления, а кто-то и вовсе в полной мере их не осознал. К нескольким людям, открывшим мне свои двери и сердца, я обратилась с очевидным вопросом: «Где вы были во время суда?» – «Мы не знали иврита. Мы занимались выживанием. Мы не всегда слушали радио. Ни у кого не было времени. У меня было трое детей. Ни суд, ни что-либо другое не проникало в мой мир. Относится это и ко многим людям моего возраста, с которыми мы приехали в одной группе. Мы были не в курсе. Это были какие-то далекие политические разборки. Мы добрались до Израиля и пытались выжить. О суде над Эйхманом все уже слышали. Моя дочь была в коляске, и я не хотела иметь с этим ничего общего; я выходила на улицу, и повсюду звучало радио, – и это все, что мы слышали. Я помню, как брала с собой дочку и ходила, ходила, ходила. Я не хотела ничего знать. Хватит. Довольно». Об этом мне рассказала жительница кибуца родом из Будапешта, которая села в поезд, будучи подростком, без семьи. Еще один из выживших, религиозный житель Иерусалима, также родившийся в Будапеште, был мальчиком, когда сел в поезд вместе с родителями, братьями и сестрами; он сказал, что они, выжившие из этого поезда, ничем не отличаются от других выживших в Холокосте, и нет никаких причин ожидать от них другой реакции. «Ты не оглядываешься назад. Это не наше дело. Были историки, правоведы; здесь всем заправляли коренные израильтяне. У нас были дела поважнее: заботиться о жизни, думать о будущем. Не было ни времени, ни возможности. Я не считал, что это неотъемлемая часть моей жизни. Я не хотел об этом задумываться. И дети мои ничего об этом не знали. Так нас воспитали. Нужно было ассимилироваться как можно быстрее и стать как все. Я еще не подвел итогов своей жизни, не написал автобиографии. Да, это было в новостях. Новости я не игнорировал, читал газеты, слушал радио. На большее я не был способен. Я ни с кем не обсуждал это десятки лет».

Но для Вайс эти события обернулись иначе. Ее жизнь в Израиле разделилась надвое. В течение шести лет ей удавалось сохранять некое подобие с трудом обретенного душевного покоя. Она работала заместителем учителя в средней школе на севере города, пока не получила должность на полную ставку в нашей школе. Тель-Авив стал ей домом. Она заканчивала работу во второй половине дня, приходила домой, переодевалась и пулей вылетала на улицу Бен-Йехуда, направляясь к набережной в обнимку с книгой, которую взяла у Миры из библиотеки на улице Заменгоф; садилась в удобный пляжный шезлонг; иногда посещала дневной сеанс в кинотеатрах «Эдем» или «Эстер». Время от времени на улице или в кино натыкалась на людей, которых встречала в дни странствий; в редких случаях – даже знакомых из Коложвара; она кивала им, останавливалась ненадолго поговорить или жестом показывала, что торопится. Ей казалось, что и они не особо рады встрече. Время от времени она принимала приглашение Яна и Ханы на пятничный ужин, иногда с другими знакомыми. В основном предпочитала оставаться дома.

Впервые она услышала о суде над Кастнером в венгерском эфире «Голоса Израиля». В газетах прочитала об обвинении Грюнвальда[20] и о том, что Кастнер подал иск о клевете; она подумала, что это напоминает изощренный заговор, циничное глумление, прямо как во времена инквизиции. В шабат за ужином, когда она подняла эту тему, раскрасневшись от гнева, Ян сказал, что это буря в стакане воды; противоречия начались не здесь, они разгорелись еще