встречи. Душевные страдания постепенно улеглись и успокоились. Но ночи были мучительны. Она чувствовала, что ее окружают подозрения и ненависть, доселе ей неведомая и куда более нестерпимая, чем всё, что она знавала прежде, – ненависть руководства, ненависть к руководству, ненависть к несчастным выжившим; атмосфера повсеместной ненависти заразила и ее собственную душу, поглотила все искры любви и в какой-то момент вторглась в классную комнату. Эта ненависть не была направлена непосредственно на нас. Вайс знала, как замаскировать свой внутренний хаос.

Итак, она не вступала в споры, не пыталась себя защитить – ни в конце пятидесятых, ни через двадцать лет, когда мы с ней познакомились. Она никогда ничего с нами не обсуждала, не инициировала ставшие привычными, несмотря на всю свою нелепость, дискуссии о гипотетическом прошлом: о том, что бы случилось, если бы да кабы; как бы я повел себя, если бы; что делало людей палачами или заставляло сопротивляться; что бы я мог взять на себя; какой потенциал скрывает моя личность и каким образом это проявилось бы при обстоятельствах, с которыми я не сталкивался и, возможно, никогда не столкнусь. Она избавила нас от этих игр в рассуждения о прошлом. Но в чем искать защиту? В поступках. Спектакль, который она разыгрывала на уроках, был сложен для исполнения. Мы все становились участниками. Никто не жаловался, никто не протестовал. Мы позволяли ей действовать так, как она считала нужным, даже если эти сцены она разыгрывала непреднамеренно. Мы принимали ее прихоти как Божественную волю, даже когда она наказывала невинных. Каждый день мы заново исхитрялись приспособиться. Все годы, в продолжение которых она у нас преподавала, мы на собственной шкуре испытывали бремя коллаборационизма. Коллаборационизм был величайшей загадкой наших жизней.

28

Однажды утром Эльза Вайс проснулась и, как обычно, отправилась в бассейн. А вернувшись, увидела возле своего подъезда пожарную машину. Столпившиеся внизу соседи бросились к ней, с трудом переводя дыхание: «Госпожа Вайс! Госпожа Вайс! Вы не закрыли газ». Начался пожар, сообщили они; господин Кан со второго этажа заметил дым из-под ее двери и постучал к госпоже Лифшиц, которая немедленно вызвала пожарных, чтобы спасти все, что можно, но наряд приехал слишком поздно, печально подытожили они, ошарашенно поглядывая на нее. Госпожа и господин Лифшиц вместе с ней поднялись на верхний этаж. Она их поблагодарила и пожелала остаться одна. Входная дверь была сорвана с петель. Внутри все было черным-черно от копоти: все ее имущество погибло из-за минутной невнимательности. Конечно же, и квартира, и мебель – все было застраховано; все, кроме малого храма, который она устроила здесь для себя. В тот день она не взяла с собой кошелек, в котором хранила две родительские фотографии.

Ничто не уцелело. Не только фотографии, которые всегда были при ней, но и письма, написанные рукой отца и матери; клочки бумаги с дорожной молитвой, которые мама тайно спрятала в ее чулки в тот день, когда она села в поезд; письма от Яна, которые она хранила со времен его отъезда в Палестину – и которые получала от него в Швейцарии; парижская переписка с Эриком; открытки ко дню рождения, которые она в спешке вынула из коробки с украшениями, когда собирала вещи, и с тех пор даже не удосужилась перечитать, разложив по ящикам и надеясь, что однажды найдет для них время; обломки прошлого, свидетельства того, что когда-то она жила. Прямо-уголь-ный коллаж, висевший на стене в кладовой, тоже сгинул в огне: она получила его в подарок от Клары, когда им было по четырнадцать; эта картинка кочевала с места на место – еще в Коложваре она осторожно сняла треснувшее стекло, оставив лишь простую деревянную рамку, на которой держалось пожелтевшее паспарту-диптих; для левой половины Клара выбрала изображение нимфы Хлориды с картины «Весна» Боттичелли: густые золотистые волосы нимфы мягко стекают на шею и плечи; глядя широко раскрытыми глазами на Зефира, бога ветра, она выдыхает приоткрытым ртом цветущую ветвь, готовая в следующий миг обратиться во Флору; cправа Клара наклеила «Даму с веером» Веласкеса – мрачный и скорбный лик с поджатыми губами и задумчивым таинственным взглядом.

Еще одна катастрофа разделила ее жизнь на «до» и «после»; еще одна трагедия, которую она пережила молча, почти никому о ней не рассказывая; еще один судный день, после которого она не ощущала уже ничего, кроме беспросветной темноты и горя, как будто ее лишили всего человеческого и отныне и во веки веков она должна благодарить за каждую пролитую слезу, за каждый вздох, замерший в ее груди. В прошлом, когда она силилась воскресить в памяти свою «малую катастрофу» – так она называла момент в юности, когда внезапно ее покинуло желание и эта потеря сбила с ног, обратила жизнь в хаос еще до наступления большой Катастрофы, – у нее ничего не получалось, хотя она и догадывалась, что именно из-за этой малой катастрофы ей так и не удалось оправиться после Катастрофы большой. Другие сумели, а она нет. Она не двигалась вперед, не развивалась, ее силы иссякли точно так же, как в молодости, когда ей показалось, что все ее надежды канули в небытие. У тебя вся жизнь впереди, говорил ей Ян, когда она приехала в Палестину; ты молода, твердил он, глядя в ее недоверчивые глаза, как будто вовсе и не к ней обращался, имея в виду кого-то другого.

Но пожар наложил на нее аскезу гораздо более суровую, чем та, которую она знавала прежде. В то лето она собиралась навестить Яна в Австралии. Она отменила все планы, впервые взяла недельный отпуск для подготовки к переезду и перебралась в один из панельных домов в Бат-Яме, близ района Рамат-Йосеф; никто не знал точного адреса. Она поселилась среди выходцев из России, Ирака, Польши и Турции, которые ютились за решетками балконов внутри однотипных бетонных многоэтажек; многие были ее возраста или старше и тоже пережили Катастрофу. Они тотчас признали в ней сестру по несчастью; когда же она оградила себя от их общества, начали косо поглядывать на пришелицу, отказавшуюся влиться в их среду и никогда не заходившую в гости. Дети путались у нее под ногами в подъезде, когда она возвращалась домой после утомительного рабочего дня. Грязная лестничная клетка и торчащие канализационные трубы усиливали ощущение заброшенности, бродячие коты то и дело протискивались через прутья оконной решетки и оставляли следы на ее простынях. Саму квартиру она практически не обставила, небрежная побелка на стенах облупилась от влаги. Она не