ненавидеть, зарабатывать себе недоброжелателей; но это ничего бы не изменило, и она решила хранить молчание. Она предпочла не выступать и не бороться за репутацию Кастнера, в которой никогда не сомневалась, равно как и за свою собственную. Она была погружена в свою жизнь, заперта в ловушке повседневности и хотела, чтобы все шло в точности как раньше, слово в слово.

И за это пришлось платить. Язва загноилась. Она не хотела иметь ничего общего с этими организациями, не желала когда-либо выходить с ними на связь. Оградила себя от всего, что имело отношение к государству; даже годы спустя, когда ее просили поделиться свидетельствами очевидца, чтобы увековечить память, когда докучливые звонки вторгались в ее дом, хватая за горло, – она не отвечала; она не доверяла ничему, что было связано с различными институциями, государственным самосознанием, национальной гордостью, этим Яд ва-Шемом[21]. Суд и убийство Кастнера привели ее к окончательному разрыву с государственными институциями. Впервые она почувствовала себя по-настоящему преданной.

Она была жертвой, но не чистой жертвой, в том-то и дело: раз она спасла свою жизнь благодаря переговорам с нацистами, значит, она жертва порочная, падшая, запятнавшая себя. Чистой жертвой был тот, на ком не лежало вины, кого просто вели на привязи; честь жертвенной овечки не пострадала, потому что она сохранила свою невинность, не имела дела с мясниками, не считая того момента, когда ее отправили на убой. Чистая жертва была виновна лишь в своей абсолютной покорности, в полном смирении с тем, к чему ее принуждали, в глубинной слабости. Вина порочной жертвы состояла из нескольких компонентов, ведь она покорилась вдвойне – как своим мясникам, так и своим предводителям, которые от ее имени вступили в сговор с мясниками и заключили с ними сделку. Она была пассивной пособницей сделки, которая в конце концов спасла ей жизнь. Демоны вины проснулись в ней сами по себе – для этого ей даже не нужно было выслушивать недоброжелателей Кастнера; она и так была там – за колючей проволокой Берген-Бельзена, где лишь шаг отделял ее от ворот преисподней; она и без посторонней помощи презирала себя за свою слабость.

Как и большинство пассажиров поезда, она ни о чем не рассказала и не дала никаких свидетельских показаний. В зале суда обсуждали только то, что соответствовало конкретным фактам: масштабные передвижения на определенные расстояния, названия железнодорожных станций, даты, имена. Но имело ли все это значение? Какое отношение имели эти факты к ней лично? Все пытались ответить на вопрос, кто такой Кастнер. Но кем были сами они, пассажиры поезда? Мог ли кто-нибудь ей ответить? Был ли у нее самой ответ? Кем были те, кто сам по себе был свидетельством, кого втянули, зашвырнули в самую гущу событий? «Они» – те, кто существовал, жил и действовал в той же вселенной, во всей своей разобщенности и многослойности. Те, кого прямо или косвенно придавила коллективная вина; кто сложил чемоданы и воспользовался шансом спасти свою жизнь; кто знал и не знал, что эта привилегия была разновидностью кражи, по сути, двойной – ведь из-за нее они тоже лишились возможности просто радоваться жизни, оставшись в живых; те, кого в конце концов раздавило бремя безличной мести, у которой не было осязаемого объекта; та же месть постепенно лишила их сочувствия, которое испытывают друг к другу люди, вместе пережившие Катастрофу. Мог ли хоть кто-нибудь пролить свет на их судьбы, объяснить загадочность этих событий? События оставались загадкой именно потому, что никто в полной мере их не осознал, – потому что маневры и переговоры затрагивают лишь верхний слой глубинных процессов. Но они не хотели тревожить спящих демонов; хотели оставить эту историю позади, двигаться вперед, с головой зарыться в то, чем одарила их новая рутина – пусть не всех, но хотя бы некоторых из них. Скрытность стала их второй натурой – не потому, что им было что скрывать, а потому, что никому не было до них дела, им не с кем было поговорить, а те, кто, казалось, готов был выслушать, сурово осуждали их во имя некоего раздутого героического образа, с которым они волей-неволей отождествлялись. Педагогическое представление о том, что, рассказывая ученикам о героях, вы вдохновляете на героизм, а описывая страдания несчастных, не знающих, как себя защитить, неизбежно прививаете мягкотелость, поразило Вайс своей нелепостью. Она не считала, что подобные разговоры имеют хоть какой-то вес, что они действительно влияют на выбор других людей, и сомневалась, есть ли какое-либо педагогическое значение в сверхчеловеческом или нечеловеческом героизме. А еще не понимала, почему берут в расчет только героев; она не прожила в Израиле достаточно, чтобы воочию увидеть, как изгнанничество становится – по крайней мере среди определенной группы интеллигенции – новой формой сопротивления, разновидностью героизма – матери всех грехов. Для нее не существовало четкой грани между общественностью и руководством, между знающими и невеждами, между сопротивлением и коллаборационизмом. Она могла разглядеть храбрость и бунт в потаенных уголках души. Но, конечно, она не вмешивалась. Было нетрудно оправдать свою отстраненность. Было очевидно, что она не воспитатель подрастающего поколения, ей даже никогда не выделяли отдельного класса – с учителями языка такое вообще случалось редко. Они преподавали свой французский или английский, а задачу просвещения оставляли учителям Торы, истории и литературы, иногда – преподавателям математики, физики и химии, бог знает почему. Преподаватели языка были от нее избавлены.

Она не присутствовала в суде. Это ей и в голову не пришло. Но мысленно она была там. Косвенно предстала перед судом и косвенно была осуждена. И когда его застрелили, а через несколько дней, в ночь на 15 марта 1957 года, он скончался, она рыдала несколько часов подряд. Убийство Исраэля Рудольфа Кастнера, с которым она никогда не встречалась лично, разбередило неизбывную горечь ее сиротства. Она не восхищалась вождями, никогда ни на кого не возлагала надежд. Кастнер не был ее героем. У Вайс вообще не было героев. Но она была обязана ему жизнью, даже если не была уверена в ее ценности. Жизнь Эльзы Вайс была в ее руках и все же от нее ускользала.

В середине шестидесятых она начала преподавать в нашей школе. Иврит, с которым в первые годы она обращалась неуверенно, постепенно становился все лучше. Количество же людей вокруг нее постепенно уменьшалось. Она редко получала приглашения и редко сама звала кого-то в гости. Время от времени кто-то ее разыскивал. И время от времени находил. То тут, то там судьба уготавливала ей болезненные