удосужилась постелить ковер на мощенный плитками пол, не стала вешать шторы и позволила балконной решетке портить ей вид. По вечерам старалась придумать себе занятия, составляла список интересных телепрограмм, потому что не всегда могла сосредоточиться на чтении. Она растягивала проверку домашних заданий, тратя на нее гораздо больше времени, чем обычно. Целый год садилась на автобус № 26, который забирал ее в районе Ватиким и довозил до улицы Бейт-Элияху в Тель-Авиве – по часу в каждую сторону, и так ежедневно. Она вздохнула с облегчением, когда ремонт закончился и она наконец смогла вернуться к себе в квартиру.

По мере того как очертания прошлого в памяти расплывались, тоска все сильнее разъедала ей сердце. После долгого школьного дня, когда она вытягивалась на кровати, приобретенной в Еврейском агентстве[22], ей снова стала являться девочка, которая смотрела веселыми, широко распахнутыми глазами на все, что открывалось перед ней впервые, которая росла в те времена, когда остального мира не существовало, и они вчетвером жили под сводами крепкого дома, и под крылом своей семьи она маршировала как солдат, вырезая погоны из бумаги и прикрепляя их к плечам, пристально смотрела в камеру серьезным взглядом, в котором таилось самоуверенное озорство. Та самая девчушка, которая, словно верный оруженосец, пришла ей на помощь в лагере, готовая служить так же, как некогда она сама служила Яну, чутко и внимательно прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Та, которая сладко спала у раздвижной двери, отделявшей ее спальню от спальни родителей; у нее имелась отдельная комната, которую подготовили для нее в честь поступления в первый класс, – с фиолетовыми стенами и яркими пятнами белых полок. Стол, школьный портфель, белоснежная, выглаженная в полдень рубашка, терпеливо поджидавшая, когда ее наденут на следующее утро. Окно выходило на улицу. Птица свила на нем гнездо. Это был их общий секрет – ее и птицы. Она нутром чувствовала, что нельзя убирать гнездо, что, если сбить его на землю, птица станет мстить, призовет птичье войско, и оно вступит в смертельный бой с родом человеческим, и в конечном итоге люди будут повержены, ибо нет у них клювов.

Еще у нее была тетрадь, в которой она решила записывать воспоминания, набросала несколько параграфов, однако закончить не хватило ни сил, ни смелости, и она быстро отправила ее в ящик письменного стола. На первой странице выписала две цитаты Симоны Вейль: «Существует такая точка несчастья, когда мы уже не в состоянии выносить ни его продолжения, ни освобождения от него», «Каждое существо неслышно вопиет, чтобы его прочли по-другому»[23]. «Жить среди других больше невозможно», – написала она в одной из своих заметок. А в другой: «Загадка всей моей жизни: жизнь после».

29

Галлюцинации были ей несвойственны. Ведь она была человеком рациональным, даже слишком трезвым. Она не стала посмешищем, над ней никогда не насмехались, но она больше не замечала того, что было перед ее глазами. Старые, знакомые тени наполнили улицу. Они напоминали людей, которых она когда-то уже встречала, но вместо того чтобы приветствовать ее с распростертыми объятиями, эти люди угрожающе размахивали руками, у нее за спиной показывали на нее пальцем, продумывали планы нападения, напоминали, что она не одна и никогда не будет одна; даже если сбежит на другой конец света, они достанут ее и там – ее возлюбленные, превратившиеся в ее ненавистников, не позволят ей замкнуться в себе; бесполезно пытаться их отогнать, бесполезно убеждать себя в том, что она их забыла; бесполезно доказывать, что они ничего не значат в ее жизни и что жизнь, которую они ей подарили, лишена смысла: они все равно явятся взыскать с нее дар, который вручили ей помимо ее воли. Ее голос дрожал и ломался; как только она закрывала глаза, потоки мыслей разъедали ее сон. Ей казалось, что кто-то бродит по дому; вскоре их стало много – словно летучие мыши, свисали они со шкафов и стен, расползались по полу и кухонной столешнице.

«Он наговорил чушь, – другие учителя пытались усмирить ее душевную бурю после стычки с директором, господином Бен-Ами, – какая разница, что он сказал, забудьте об этом, госпожа Вайс, ради вашего же блага, не тратьте на это свои силы». Но он так и не извинился, и, по правде говоря, сказанное им не подлежало прощению или искуплению. Ее молчание не приносило облегчения, ей не приходило в голову обратиться к нему лично, и от этого страдания лишь усиливались. Однажды она беззвучно подала нескольким учительницам сигнал последовать за ней в конец коридора и, после того как они пообещали ей быть крайне осторожными, вручила каждой из них по записке. В записках был указан номер главного следователя израильской полиции. Она попросила их позвонить следователю от ее имени, он уже в курсе и знает, что делать. Они не задавали лишних вопросов, опасаясь спровоцировать ее реакцию и предать доверие. Она намекнула, что, по ее мнению, закон будет на ее стороне. Она пробыла в Израиле достаточно долго и понимала, что уголовное право здесь соблюдается со всей серьезностью, а ее преследуют беспричинно. Она призывала их помочь разыскать преследователей и оградить ее от их посягательств.

Впервые она заговорила о преследователях и преследуемых. Впервые открыла посторонним что-то о не прекращающейся внутри нее войне. Впервые поняла, насколько слаба. Она не хотела, чтобы ее заставили уйти. Никто и не заставлял ее уходить, но, возможно, она предвидела свое изгнание задолго до того, как потенциальные гонители осознали свои скрытые или явные намерения, и, по сути, уже была изгнанницей, заранее изгнав саму себя.

Она потеряла самообладание. Ее неудержимое волевое упорство позволяло ей кое-как скрыть беспомощность. Но она была напугана до смерти. Она сражалась за собственную душу и вербовала других в свою армию, но они были слишком чужими, слишком далекими и не смогли успокоить ее, доказать, что все поправимо. Она была безутешна; никто не мог объяснить, что за ней никто не гонится и что ей срочно необходим врач, а не полицейский. В очередной раз нужно было поддакивать ей, подчиняться ее указаниям, уважать пожелания, доказывать, что они серьезно относятся к ее жалобам и пытаются найти преследователей. Но в любом случае они ее потеряли. Они пожимали плечами в учительской, говорили, что она психопатка, что потеряла рассудок. Слепота внимала слепоте, никто до нее не докричался и за нее не заступился; она же, со своей стороны, не объяснила ни единой живой душе, как ориентироваться в лабиринтах ее сознания.