он придумал себе прическу в стиле афро и начал покупать одежду в секонд-хенде «Granny Takes a Trip» и «I Was Lord Kitchtners Valet». Ему хотелось выглядеть так, словно он свалился с Марса. Его немного занесло, и тут он стал Джими Хендриксом.

Но его отец, подумал я, не имел больше никакого представления о том, кто он.

Это была революция. Он придумал самого себя: до Хендрикса никого такого, как Хендрикс, не существовало. Когда придумываешь новую роль, новый образ, то изменяешь культуру. Поиски своей роли, выбор имиджа, вживание в образ — всё это под конец, как ни крути, изменяет мир… Игра — это состояние мира, культурная практика, продукт свободы! Все мы — актеры, ищущие свои роли. Все кого-то имитируют, но если у тебя соединятся все компоненты, возможно, что и у тебя, как у Хендрикса, всё сработает.

Нет больше наследования. Образцы больше не выбирают по принципу близости. Сын больше не хочет походить на отца, даже крестьянский сын. Дочь хочет выглядеть не так, как её мать, а как Мадонна. Это борьба влияний, борьба образов. Когда дочь в определенном возрасте понимает, что ведет себя как её собственная мать, а не как Мадонна, битва проиграна. Но одна часть личности долго, очень долго, не принимает поражение. Образы остаются в параллельном универсуме, в параллельной идентичности, в снах.

Игра — это главное средство выживания. В сущности, это всегда было так, подумал я. Вживание в образ — это основа развития личности, так было всегда. Когда тебе говорят «будь амбициозным», это означает — выбери сильную роль. И вживись в неё.

Но сейчас выбор ролей шире. Демократичнее. На рынке идентичности широкое предложение. Поэтому и погиб социализм. Он не мог предложить достаточного разнообразия возможностей, масок, субкультур, кинофильмов. Было слишком мало ролей, слишком мало имиджей, слишком мало фасонов кроссовок. Предложение было почти средневековым. Было даже слишком мало национальностей. Слишком мало государств. Слишком мало вариаций, слишком мало мелких нарциссоидных различий. Слишком мало средств массовой информации.

Сейчас мы все актеры, подумал я. Носим свои одежды, выступаем по всему миру. Зачем в это вмешиваться театральным критикам? Актеры относятся к категории «жизнь», потому что игра — это, в сущности, и не игра, а сама жизнь. Актер — идол своего времени, символ свободы, свободы выбора. Но любому идолу приходится платить за то, что он идол… И чему я в таком случае удивляюсь? Да актрисы всегда принадлежат журналистам «желтой прессы», так же как военные трофеи принадлежат пехоте.

* * *

— О чём ты так задумался?

— Не знаю, должно быть, у меня включился поток сознания… Ну, мне как-то странно читать это интервью и смотреть на эти фотки… Но я привыкну.

Это было не то, что ей хотелось бы от меня услышать.

— Считаешь, что это катастрофа, да? — спросила она так испуганно, что мне стало её жалко.

Не надо её удручать, подумал я. Она ещё в самом начале, она под впечатлением того, что СМИ обратили на неё внимание, она околдована этим изменением собственной идентичности. Вот я вижу: она смотрит на эти страницы и чувствует, что она уже не та, обычная. Она взволнована своей впечатляющей фотографией. Когда у тебя кто-то, почти насильно, отнимает характер, перед тобой открывается возможность, не чувствуя вины, стать легким, как летящий в небо шарик.

— Да нет, не катастрофа, — ответил я. — Ты не сказала ничего неправильного. Это жанр легкого интервью. И вот так… Вот так… Не будем драматизировать.

— Драматизировать не будем, — сказала она. — Но и счастливыми нас назвать нельзя.

— Ты несчастлива?

— Теперь даже не знаю. Я думала, ты обрадуешься…

Я сделал именно то, что не должен был делать, подумал я. Уничтожил её радость.

— Да ладно, всё о’кей, — сказал я. — Просто я немного удивился, и не более того.

— Я тоже, — сказала Саня.

— Да… Привыкнешь.

— Целых две страницы, — сказала она, как бы с удивлением.

— Для начала неплохо, — сказал я беспомощно, изнывая от безвыходности положения.

Она снова принялась читать. Лицо её было то сияющим, как у ребенка, то озабоченным, как у мамы.

— Я вынуждена давать интервью, — сказала она. — Иначе обо мне никто не услышит.

— Ты не должна оправдываться, — сказал я.

Она прищурилась, словно оценивая меня.

Я должен смотреть на это позитивно, сказал я себе. Я знаю, кто она… и это не моя забота, как воспримет её общество, что скажут о ней собирающиеся в пивных комментаторы и кто-нибудь ещё? Если она воспримет всё это всерьез, то потеряет ко всему интерес и всё останется таким же незавершенным, как и моя драматургия.

— Да ладно, всё это супер, — сказал я. — Просто я ещё не отошел после вчерашнего вечера, в этом всё дело.

— Я сегодня охреневший, сделай кофе мне покрепче, — пропела она.

— Я не чую гиацинты… — продолжил я, раз уж мы начали валять дурака.

* * *

Никого-то я в этом Ираке не трахну. Была тут одна, ливанка, журналистка, она бросила в мою сторону два-три взгляда, женских, такого давно не видал я, да и отчалила резко со своей командой, резко, будто мать их на обед позвала… Эти ливанки единственная моя надежда, они либеральны в условиях пустыни, фата-моргана терзала меня, пока джип удалялся, тяжелая фата-моргана в душе моей, в пустыне, пока я, несчастный, смотрел…

* * *

— Сегодня не пойдем смотреть ту квартиру? — сказал я, точнее, спросил.

— Так премьера же, — сказала она.

— Хорошо, поэтому я и сказал. — Потом добавил: — Нет… Нет, главное, чтобы ты подготовилась.

Она просительно улыбнулась, как будто заклиная меня развеселиться.

— Да всё о’кей, — добавил я. — Только голова немного болит… Вчера Маркатович меня просто убил разговорами.

— А что с ним?

— Кое-какие его дела…

Она опустила голову и добавила мне в помощь: — Ладно-ладно, можешь не развлекать меня историей о его делах. Вы напились, и дело только в этом.

Знаю. Тем не менее я подумал, что то же самое Диана говорила Маркатовичу.