— О’кей, — сказал я. — Будь по-твоему.

Прозвучало это неожиданно обиженно.

— Да я тебя не упрекаю! — сказала Саня. — Просто пошутила.

— Ладно.

Я загасил наполовину выкуренную сигарету и с отвратительным вкусом во рту отправился в редакцию.

Я ехал мимо турагентства «Last minute travel». Мимо Таиланда, Кении, Кубы… На второй передаче, перед тем как набрать скорость. Может быть, оплатить какое-нибудь далекое путешествие и исчезнуть вроде Бориса, подумал я. Всегда во всех моих мечтах у меня была открытая дверь. Но нет, нет! Ведь я же только что решил обзавестись домом, купить квартиру, пустить корни! Это же то, чего я хочу, не так ли?

Никто больше не знает, как было бы нужно жить, подумал я.

Никто больше не знает, действительно ли его жизнь правильна… Или же её следует фундаментально изменить? Может, даже прямо завтра.

Вся эта свобода выбора несет с собой неуверенность, подумал я. Говоря искренне, я вообще-то не привык к открытым горизонтам.

Был коммунизм, потом война, потом диктатура… Тебе постоянно промывали мозги. Когда живешь в подобных системах, ситуация складывается таким удивительным образом, что у тебя не оказывается денег для крупных экспериментов, жизнь сужается, ты идешь по узкой тропинке. Придерживаешься своей локальной позиции и ждешь, чтобы всё это прошло.

Хорошо, в военные девяностые я попробовал прижиться в Амстердаме, Лондоне и Риме. Но нигде не выдержал дольше полутора месяцев… У меня не получалось просто работать официантом, мыть посуду в ресторанах, спать в сараях и с трудом объясняться на их языках, на которых я не умел быть остроумным. Ты не просто оказываешься на дне, ты не можешь ещё и смеяться. Никто не въезжает в твой текст, и ты чувствуешь себя так, как будто вообще не существуешь. У меня никак не получалось быть собой. Приходится смотреть на себя их глазами, а объяснять им, кто ты — бессмысленно.

Здесь я, по крайней мере, мог писать для газет, какими бы они ни были. Там я никогда не смог бы стать даже грёбаным журналистом. В моем поколении, из тех, кто уехал, нашлась всего пара людей, которым удалось чего-то добиться. Должно быть, они ужасно старались. А про себя я знал, что я не такой. Учитывая такую неполноценную позицию, я даже не стал пробовать. Из всех этих мировых столиц я возвращался в Хорватию и был невероятно счастлив, что возвращаюсь в свою страну. Я приезжал, тут же на вокзале покупал газеты и, пробегая по заголовкам, испытывал шок. Газеты дышали нищетой, невероятной глупостью, а кроме того — злобностью. И тут же, на вокзале, меня начинала душить депрессия. Где спрятаться? Куда исчезнуть? Пространство для маневра было отвратительно тесным.

И я оставался здесь, застрявшим, в ожидании лучших времен. Уже через десяток дней я полностью забывал, что был где-то в другой стране, потому что наша реальность была очень навязчива: столько страстей, столько враждебности, столько боли, столько жертв. Казалось, ничего другого в мире не существует. Всё другое выглядело какой-то сказкой.

Я проживал эту свою здешнюю жизнь, и у меня были свои невнятные иллюзии.

Я мечтал и был лишен возможности жить так, как хочу. Мою жизнь кроили сумасшедшие разных мастей и оттенков… Я всё время был в чьих-то руках, будто меня похитили из моей собственной судьбы.

Я знал, что те, наверху виноваты во всём. Они, так сказать, брали на себя ответственность. Будто какая-нибудь террористическая организация, типа, когда угонит самолет и захватит заложников. Это было для меня чем-то вроде алиби. Я действительно не мог отвечать за всё то дерьмо, которое они производили. В этом дерьме проходила и моя жизнь, так что я и за это отвечал лишь наполовину.

Я всегда думал, ох, что бы я мог сделать, как бы я жил, если бы не эти кретины, которые выносят мне мозги! Я сидел перед телевизором и материл их всех, по списку. И материл все эти годы и годы лаянья на короткой цепи…

Но сейчас всё как-то опасно ослабело!

Наконец пришло это время. Как говорят, нормализация.

Демократия. Индивидуализация вины. Я мог делать вид, что те, наверху всё еще виноваты во всём, но это чувство больше не было таким убедительным. Террор опасно ослабел. Это, в сущности, большой шок.

Я к такому не привык.

В каком-то смысле было даже легче, пока шли войны и везде было всё это дерьмо. Я не был один на один с самим собой. По крайней мере, хотя бы мог кого-то обвинить, а сейчас никто не берет на себя ответственность. Куда подевались террористы, что были наверху? Террористы, где вы? Я чувствую себя каким-то одиноким… в своих решениях.

Помню, когда умер Туджман — шесть месяцев спустя я оказался на приеме у психиатра. У меня развился какой-то кризис. Ощущение тесноты.

Он был последним, кто орал на нас, последним, чьего ухода я дожидался.

И тогда открылась пустота.

Потом я некоторое время пил xanax. Мне не хватало чего-то, что нападало бы на меня. Я боялся, как бы не напасть на себя самому.

Я был в состоянии перестройки. Я сам себя спрашивал, что со мной происходит. Вдруг меня осенило, мать твою, так я же сейчас должен стать субъектом! Уже поздно валить всё на кого-то, повторял я себе. Теперь я и в самом деле должен взять на себя ответственность. Действовать, делать выбор.

Но в голове у меня звучали язвительные голоса. Это были призраки прежних террористов: Может, ты не способен. Может, тебе не хватает храбрости. Может быть, ты никто и ничто. Посмотрим теперь, как ты будешь жить по-своему?

Я пытался заставить их замолчать.

Итак — свобода выбора, бэби… говорят язвительные голоса… Поглядим на тебя — выбирай!

Брак, дети, квартира?

Наркотики, алкоголь, макробиотика?

Христианство, медитация, мелкобуржуазность? Активизм, антиглобализм, гедонизм? Таиланд, Малага, порнография? Групповой секс, гламур? Акции, тотализатор, кредиты на квартиру? Куба, Кения или всё по-старому?

Меня убивали все эти варианты.

Было столько вариантов счастья, что большинство из них мне пришлось просто пропустить.

У