и группой читателей. Таковы в словаре Чернышевского «исторические дела» для «революция», «сила обстоятельств» для «самодержавие», «лучший из последователей Гегеля» для «Фейербах» и т. п. Таковы же в словаре «Нового мира» 1960‑х годов «культ личности» для «тирания», «волюнтаризм» для «произвол» и проч.

Этот, на наш взгляд не эзоповский, способ кодирования не ограничивается выработкой специального словаря. Целям такого кодирования могут служить и выполняющие роль дымовой завесы эвфуизмы. В таком случае автор строит свой расчет на большом перепаде образованности между цензором и предполагаемым читателем243. Этот расчет зачастую оправдывается. Мы уже приводили пример успешного эвфуизма из Белинкова (см. II.4.3 – о Шолохове). Если эвфуизм Белинкова заключался в использовании редких слов и многословии, то примером эффективного кодирования просто за счет несколько эзотеричной терминологии можно считать изложение Лотманом религиозной по существу концепции культуры: культура – сумма ненаследственной информации. Изложенная на инфо-линго, да к тому же еще задвинутая для страховки в придаточное предложение, идея благополучно миновала фильтр цензуры: «Если считать, что культура – сумма ненаследственной информации, то…»244

6. Общие выводы из Главы III

6.0. Представляется возможным сделать общие выводы из рассмотрения структурных особенностей, семантики и поэтики ЭЯ. Эти выводы делятся на три группы.

А. Общие принципы структурной организации ЭЯ как кода.

6.1. Синонимичность

В ряде рассмотренных выше примеров мы видели, что для того, чтобы ЭЯ был эффективен, необходима синонимичность применяемых приемов ЭЯ. Например, только многократное прибегание публицистов к приемам эзоповского цитирования приучает читателя искать в цитате скрытое послание цитирующего автора. Только в результате устоявшейся привычки соотносить классическую цитату с современностью зрители могли так бурно прореагировать на пушкинскую цитату в ленинградском спектакле еще до поднятия занавеса (см. III.5.5).

6.1.1. Избыточность

В большинстве примеров мы видели также, что, хотя наличия одного маркера/экрана для перевода произведения в эзоповский план в принципе достаточно, как правило, применяется несколько. Это вызывает своеобразную цепную реакцию: все произведение расщепляется на два плана. Так, стоит Стругацким употребить пять-шесть сдвигов, как весь прочитанный текст ретроактивно переоценивается читателем как двусмысленный, эзоповский.

6.1.2. Наличие инвариантов

Для ЭЯ характерны определенные сюжетные инварианты (и как сюжеты целых произведений, и как микросюжеты – сравнений, метафор и т. п.). Например, в исторических параболах это чаще всего сюжет «Иван Грозный» или сюжет «Николаевская Россия». В экзотических параболах – сюжеты «Персия», «Испания», фольклорный сюжет «глупый царь» и т. п.

В. Влияние ЭЯ на литературный процесс

6.2. Интродукция ЭЯ структурно усложняет произведение, приводит к дополнительной стратификации текста.

6.2.1. ЭЯ при постоянном прибегании к нему играет важную роль в формировании индивидуального стиля.

6.2.2. В отдельных случаях ЭЯ оформляет возникновение новых жанров.

(Выводам группы В посвящены, последовательно, три следующие главы настоящей работы.)

С. Влияние установившегося кода ЭЯ на тактику читателя и тактику цензуры

6.3. Если в литературе определенного периода некоторые поэтические приемы очень часто применяются как эзоповские, это приводит к тому, что читатель не только обучается постоянной алертности и беглости в дешифровке ЭЯ, но и, в силу своеобразной инерции, зачастую читает как эзоповские тексты, в которых использованы эти приемы или сюжеты, сходные с инвариантными сюжетами ЭЯ, хотя никакая тайнопись не входила в намерения автора.

Когда, например, далекий от политики поэт Апухтин опубликовал в некрасовском «Современнике» № 9 за 1859 год стихотворение «Проселок», представляющее собой описание типического русского пейзажа, там строка 25‑я была «За клячонкой жалкой мужичок шагает…» Напуганный тем, что многие читатели восприняли это стихотворение как либеральное, Апухтин годы спустя для публикации в отдельном издании так изменил злополучную строку: «Вот навстречу бодро мужичок шагает…»245 (ср. VI.4).

6.3.1. Сходным образом и идеологическая цензура, раз научившись расшифровывать тот или иной элемент эзоповского кода, начинает «вчитывать» спрятанный смысл в произведение иной раз совершенно невинное. Это доходит до того, что целые разделы сюжетного репертуара берутся на подозрение.

Так, специальный циркуляр Госкомитета по кинематографии запрещал студиям без специального разрешения принимать сценарии на любые исторические и сказочные сюжеты – идеологи опасались намеков и параллелей246.

6.3.2. Впрочем, эксцессы официозной критики иной раз дают удобный повод для эзоповских выступлений. Так, после публикации первой части «Улитки на склоне» в бурятском журнале провинциальному партийному критику было поручено дать отповедь А. и Б. Стругацким, что он и сделал в довольно топорной форме:

Это произведение, названное фантастической повестью, является не чем иным, как пасквилем на нашу действительность… Авторы не говорят, в какой стране происходит действие, не говорят, какую формацию имеет описываемое ими общество.

Но по всему строю повествования, по тем событиям и рассуждениям, которые имеются в повести, отчетливо видно, кого они подразумевают247.

На воре шапка горит: своим неумелым разоблачением эзоповского замысла Стругацких провинциальный критик как бы признавал, что мрачная картина, нарисованная в повести, изображает советскую действительность. Эта оплошка дала возможность полемисту из «Нового мира», под предлогом защиты позитивного взгляда на советскую действительность, высмеять бурятского ортодокса и еще раз, косвенно, подтвердить правоту сатиры Стругацких.

…по каким характерным чертам совмещает В. Александров фантастическую реальность Стругацких с реальностью, им обозначенной? А вот по каким: «Фантастическое общество, показанное А. и Б. Стругацкими в повести „Улитка на склоне“, – пишет В. Александров, – это конгломерат людей, живущих в хаосе, беспорядке, занятых бесцельным, никому не нужным трудом, исполняющих глупые законы и директивы. Здесь господствуют страх, подозрительность, подхалимство и бюрократизм».

Вот те на! Поистине фантастическая аберрация! Что же, выходит, все эти явления и признаки и есть то «типическое», что сразу же дает право рассматривать любую фантастику, если она включает в себя подобные элементы, как некий «слепок» с нашей действительности? Хороши же у товарища В. Александрова представления об обществе, его окружающем, ничего не скажешь…248

Сходные случаи бывали и в истории царской цензуры:

Стоило сатириконцам написать в журнале слово «дурак», – как бдительная цензура тут же «расшифровывала»: «Если дурак, так знаем кто» – министр Протопопов – и вычеркивала слово249.

ГЛАВА IV. ЭЗОПОВ ЯЗЫК И СТРАТИФИКАЦИЯ ТЕКСТА

(Е. Л. ШВАРЦ, «ДРАКОН», ПЬЕСА, 1943 Г.)

1. Любой текст, как художественный, так и нехудожественный, характеризуется своей экспрессивностью и эффективностью, при этом дополнительное свойство художественного текста – его эстетичность. Таким образом, текст не может рассматриваться как конечная, закрытая структура, но всегда как открытая, так как в оппозициях «текст – читатель» и «текст – автор» второй, психологический, полюс неустойчив.

В самом деле, читатель (тот же самый или разные) постоянно изменчив – в зависимости от уровня образования, социальной принадлежности, исторической эпохи, системы личных взглядов или настроения в данный момент. Автор же, со своей стороны, никогда не относится равномерно ко всем элементам произведения, для него всегда существует иерархия идей, мотивов, стилистических средств, одни из которых трактуются как самоважнейшие, иные – как второстепенные, и так далее, вплоть до элементов, служащих