– Из-за того, что я не Ромео и не пою серенаду под балконом?!

– Ромео не пел серенад. Кажется.

– Мань, это все просто глупо! Я вымотан. Я совершенно раздавлен. Катастрофа с компанией, неопределенность будущего, и ты еще мучаешь меня. Зачем? Это… бессердечно. А может, я ошибаюсь? И все придумал про наши ночи, про твою нежность, искренность…

– Нет, Павел Иванович, ошибки нет. Я – Мария Голубцова вздумала влюбиться в собственного начальника, а он, кажется, просто хотел продемонстрировать своим врагам мифическую связь с невзрачной подчиненной.

Полкан вдруг начинает хохотать.

– Ну, конечно! Не обошлось без ведьмы Кашиной. Муж да жена – одна сатана. Маргарита тебя настроила. Я о чем-то подобном думал. Да, я сказал этим упырям, что ты – моя любовница. Так получилось. Вырвалось у меня! От страха, слабости, боязни быть заподозренным в сообщничестве с Ритой. Но уже тогда в наших с тобой отношениях все стало меняться. Всерьез, по-настоящему. Ну что мне еще сказать в оправдание, черт возьми?!

Павел срывается на крик, но тут же обуздывает себя, напяливает привычную маску индифферентности.

– Если ты не поверишь мне и не поедешь со мной, я смирюсь, исчезну. И это будет… катастрофой. Я почему-то стал верить, что смогу жить так, как мечталось. С верным, нужным мне человеком. Все, не могу говорить, не могу!

На Маню обрушиваются отрывистые, колючие гудки.

Она с изумлением смотрит на телефон, потом на полку, где стоит Алин портрет. Трофим увеличил и вставил в рамку теткину фотографию. Она на ней моложавая, улыбчивая, снисходительная… Она все понимает и никогда не осудит Маню. Никогда.

«Что я творю? Почему не верю? Сердце ведь вопит: он любит, он любит тебя! Все остальное не имеет никакого значения. Никакого…»

Она кидается в прихожую, набирая номер Павла:

– Паша, не уезжай! Паша! Я иду к тебе…

Услышав Манин крик в трубке, Супин резко жмет на педаль тормоза – машина виляет и останавливается в нескольких сантиметрах от фонарного столба. Павел сидит, вцепившись в руль, и смотрит на убаюкивающее кружение снежинок в узком потоке искусственного света.

«Неужели это возможно? Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даже мне, чурбану с калькулятором вместо сердца, как говорила моя бывшая жена, невозможно больше жить так, как раньше. Пустота, холод, люди-маски и друзья-функции. Обман… Беспросветный обман, как принцип моей жизни. Нет, выживания. Я никогда не верил, что такие женщины, как Маша, могут существовать. И ей не верил до последнего. Выгода, тщеславие, удобство – все, что угодно, но только не искренность, не чувство. Она, смешная, все про любовь… Да какое значение имеют слова? Ну пусть это называется так: любовь. Маня Голубцова может ею жить и одаривать. Я – нет, конечно… Только и без этого тепла, душевного уюта, заботы мне уже будет слишком трудно. Меня приручили. Как волкодава беляшами. Или незаметно и ловко приковали к мягкому и теплому дивану, с которого вовек слезать не захочешь. Да и зачем с него слезать? Нет, идиотские сравнения! Даже сейчас за цинизмом я пытаюсь скрыться от простой, железобетонной истины. Человеку необходим не только дом, где ему будет хорошо, но и человек в этом доме, который будет ждать и принимать всегда, при любых обстоятельствах. И сколько бы я ни гнал от себя эту правду, она будет всплывать в моей замусоренной башке в виде смеющегося лица простодушной бухгалтерши и дразнить: “Ну что, не уберег главного человека в жизни? Бестолковый калькулятор…”»

Он видит Маню, выбегающую из подъезда в распахнутом пальто, с растерянным лицом, ищущими глазами.

– Маша! Ма-ша, я здесь, я замучился уже тебя ждать! – кричит он, выскакивая из машины и взмахивая руками, как человек, потерпевший кораблекрушение и подающий отчаянные сигналы с утлой лодки, которую вот-вот разобьет в щепки лютая волна.

* * *

– Все ты врешь. Тебе просто нравится, что я мягкая и теплая. И буду жарить мясо к твоему приходу и запекать картошку, как ты любишь.

Маня потягивается и снова утыкается носом в его щеку.

Так уютно просыпаться с любимым мужчиной, который полночи говорил тебе, что чуть с ума не сошел, когда понял, что единственная женщина на земле, которая ему дорога, готова раствориться, исчезнуть. Страшный сон…

Явь превосходит все сказочные ожидания. Маня наслаждается своим королевским положением. Земля, сорвавшаяся с орбиты, продолжает сумасшедшее кружение: горячка и сладость ночи сменяется утренней ленивой негой.

– Да, ты очень мягкая и теплая. Это – аргумент. Аргументище! – Павел очень удобно помещает голову на пышной Маниной груди.

– Насколько мягкая? – встревоженно приподнимается Маня.

– Лежи смирно, иначе я скачусь! – грозит Павел. – Мягкая ты в пределах нормы.

– Чьей нормы? – не унимается она.

– Моей нормы. Самой нормальной нормы на свете. Лежи, не кипишуй, а то приставать начну.

– Ну-у попробуй, – томно выгибается Маня и вдруг обхватывает Супина руками-ногами, шепчет, закатывая глаза:

– Да, еще разочек пристань, пожалуйста…

Господи, почему она не выключила телефон?

– Не бери, не надо, – отрывисто говорит Павел, не выпуская ее.

– Нет, вдруг Трофим. Я должна. Похороны завтра.

Маня мягко отстраняет Супина, дотягивается до телефона. Странно, незнакомый номер.

– Манечка, милая, прости, что в субботу и с утра пораньше, и вообще у тебя там беда, а я вот тут… прости, дорогая! – голосит в трубке Блинова.

– Наталья Петровна?! Что случилось?

– Случилось, Маня. Я просто не представляю, кто меня может из этой проклятой передряги вытащить. Эта стенка меня доконает! Ну, моя, румынская, в хорошем состоянии.

– Я не понимаю, а чем я-то могу помочь?

– Детка, можешь! Это Люсечка, чтоб ее черти сожрали, надоумила меня позвонить тебе и телефон твой нашла тут же. Кто бы сомневался? Короче, привезли мы с моим сыном ей стенку, все честь честью. Ну, она немножко решила нам потери компенсировать, но это к делу не относится! Словом, втащили мы половину в ее скворечник, а половина не влезает!

– Что значит – не влезает? – хмыкает Маня, кивая Супину, который уже качает головой, закатывает глаза и шепчет в ухо:

– Не сдавайся! Пошли ее.

– А вот так. В прямом смысле. Нету места. Не-ту! Теперь она пищит и трясет кудрями, что такая непрактичная, а вчера изображала верх предприимчивости. Дур-ра набитая! Думает, за триста доллар… словом, что может измываться над людьми за здорово живешь!

– Наталья Петровна, но я-то при чем?

– Так Люсечка уверяет, что ты живешь рядом. Ты ведь на Енисейской? А она на Широкой! Это же две минуты, Манечка! И места у тебя много в трешке. И главное, сервантик и шкаф в идеальном, просто отличном состоянии. Сама увидишь. Это изумительный подарок – ты еще спасибо мне сто раз скажешь, Манюнечка. Ну не назад же мне все тащить или бросать у помойки?! – Блинова истерично всхлипывает.