– Так, может быть, Елене Стефановне все же пригодится мебель, ей она нужнее, – хватается за последнюю соломинку Маня.

– Ха! Наша космическая Утка помирилась с Бобочкой, и у них новый виток романтических отношений! – вопит Наталья Петровна. – Они в ИКЕЮ поехали. Новые вибрации покупать на седьмом десятке лет!

– Ну да, понятно, – совсем теряется Маня. – Но я не дома.

Блинова затихает.

– Ясно. Извини, что потревожила, – говорит она сухо, будто стоя перед Полканом в его кабинете.

– Подождите, Наталья Петровна, я позвоню Трофиму – это племянник тети Али. Он должен быть у нее. Я перезвоню вам.

Она, скрепя сердце, звонит Седову, говорит с ним подобострастно, выслушивает его вздохи и недовольное бормотание. Да, Маня понимает, что поступает по-дурацки, не дает измученному человеку покоя и вообще… Свинья она, одним словом, а не Маня Голубцова! Но она не может не помочь Блиновой. Не потому, что боится или пресмыкается, а потому что жалеет непутевую тетку. Всех этих непутевых теток из своей бух-столовки она жалеет, японский городовой!

Трофим, наконец, соглашается встретить «сервантик и шкаф в хорошем состоянии», и Маня с облегчением собирается нырнуть в постель. Но кровать пуста, а в ванной льется вода. Супин выходит из душа деловой и неромантичный.

– Ты будешь опекать всех тетушек, встречающихся на твоем пути? – говорит он, доставая из холодильника сок.

– Нет, избранных. И скажи спасибо, что тетушек, а не дядюшек.

Маня пыхтит и краснеет. Павел хрюкает, давясь соком.

– Вот за это, конечно, спасибо.

Через полчаса Маня сидит перед телефоном с записной книжкой Али в руке и обзванивает методично всех друзей и знакомых тетки, чтобы пригласить их на завтрашние похороны. Список невелик: восемь человек, включая «полезную» регистраторшу из поликлиники. Аля ее терпеть не могла, но «полезностью» грубиянки пользовалась.

А в это время Трофим вместе с сыном Натальи Петровны пытается втащить на третий этаж сервант, который и наполовину не входит в лифт. На закономерный вопрос Трофима: «А где же грузчики?» Наталья Петровна ажитированно машет рукой:

– Ну их к черту! Такое хамье!

Трофим, пыхтя, соглашается взяться за край мастодонта и прокладывать дорогу. На повороте стеклянная дверца серванта распахивается и лупит по лицу сына Блиновой: тщедушного раздражительного парня, находящегося в нижней позиции. Он охает, руки его соскальзывают с полированного бока, и сервант, угрожающе накренившись и побалансировав при поддержке теряющего силы Трофима, валится вниз. Раздаются апокалиптический грохот, звон, визг, и часть румынской стенки в хорошем состоянии превращается в груду эксклюзивных деревяшек для растопки.

«Стекла я буду выметать аккурат до похорон», – думает Трофим, с грустью созерцая радужное крошево.

Но стекла достаются Мане. Она приезжает вскоре, мучимая совестью и подталкиваемая неотложными делами: нужно организовать стол. Супин с готовностью помогает ей закупить продукты. Он и платить вызывается, но Маня категорично его предложение отвергает. Впрочем, Павел долго и не настаивает.

«Я – сильная, независимая женщина. Ни на чьей шее сидеть не собираюсь. И вообще, мухи отдельно от котлет. Железный принцип», – хорохорится Маня, снимая до копейки деньги с карточки.

Втащив сумки с продуктами в квартиру (Павел не решается встречаться с Седовым, и это кажется Мане разумным), она кричит:

– Трофим, я дома!

– Ты… одна?

Настороженный дальнобойщик появляется в коридоре. Выглядит он – хуже некуда. Осунувшееся, будто пергаментное лицо, бескровные губы, запавшие от бессонницы глаза – глаза брошенного хозяином пса. Маня видела такие у грязного и отощавшего спаниеля, который сидел как-то у помойки во дворе: вслушиваясь, всматриваясь, вскакивая на кажущийся знакомым запах, силуэт.

«Я заставляю его страдать. Я снова виновата. Кругом виновата».

Маня не может смотреть на отчаявшегося, но не смеющего упрекать ее мужчину. Она наклоняется, долго расстегивает молнию на сапогах, копошится в обувнице, якобы ища тапки, которые стоят перед ней.

– Ты… разбери пакеты. Сейчас поставлю кур в духовку, все приготовлю для салатов. Осторожно с бутылками! – лепечет она через силу.

– Стенку довезли с потерями, – вздыхает Трофим, подхватывая сумки.

– Что значит с потерями?

Маня заглядывает в свою комнату, перегороженную монументальным темным шкафом, который смотрится в ее светелке как миноносец в декоративном пруду.

Трофим сообщает из кухни:

– Сервант разбили. Замучился я стекла выгребать на лестнице, куча еще осталась. И Вася, сын Натальи Петровны, ушиб сильно голову. В общем, все страшно неудачно. Как всегда. Наверное, ты права, что решила переехать к трусливому бухгалтеру. Я порчу жизнь всем, с кем имею дело. Такая судьба…

Маня входит в кухню и видит, что Трофим, ссутулившись и закрыв лицо руками, – задранные локти торчат, будто ощетинившиеся противотанковые ежи, – сдерживает рыдания, уткнувшись в припадочный холодильник.

– Тосик, милый ты мой друг, я виновата, что бросила тебя в такой тяжелый момент, я виновата, Тосик, прости…

Она гладит его по спине. Губы ее дрожат и кривятся.

– Никто не виноват, никто! Каждый имеет право на свой выбор, на свое счастье. Или на призрак счастья. Все так сложно и просто, Мань. Я не дурак, я просто… неудачник, урод. И я все понимаю.

И тут Маня срывается на крик, прижимаясь к большому, надежному, смешному Трофиму, истерзавшему ее своим благородством.

– Ну, заори, Трофим! Ударь, плюнь в меня, пустышку! Я больше не могу выносить твоего гребаного снисхождения! Я ведь люблю тебя как… брата, близкого моего человека, но я не могу стать такой, как ты, я не могу дать тебе то, что ты заслуживаешь… Но я всегда буду рядом, когда надо, Тосик. Ты слышишь?

Он вдруг поворачивается к ней, обнимает жаркими ручищами, прижимает голову к своей груди, бешено вздрагивающей от биения огромного щедрого сердца.

– Молчи, Маня. Не говори так. Ничто не изменит нас, я знаю. Будь счастлива. Будь!

Он с силой поднимает ее лицо, целует неуклюже, по-детски беспомощно.

Маня мотает головой, высвобождаясь из его объятий.

– Мы должны выдержать это. Должны проводить Алю. Все остальное – потом. Все – потом…

Она вдруг начинает метаться по кухне.

– Господи, нужен, наверное, какой-то мешок, чтобы собрать стекла на лестнице? Я все уберу.

– Да, да… – Трофим, будто опомнившись, утирает лицо, хватается за веник, приткнутый им к ножке стола.

– Мы все сделаем вместе, как следует. Мы перенесем это. Так надо.

– Да, Маша. И это пройдет, я знаю. Я справлюсь. Когда умерла мама десять лет назад, я три месяца лежал и смотрел на люстру. А потом заметил, что в углу появилась паутина – красивая такая, совершенная кисея. И я встал, и прогнал паука. И начал жить заново. Пауки только кажутся страшными, а на деле пугаются прямого света, движения и чистоты. Так будет и в этот раз.