дерзостью, откровенным бунтом[359]. Поэтому Бернское положение 1481 года, квалифицировавшее проклятие как особо серьезную форму богохульства, кажется логичным: если за необычные клятвы полагался только штраф, то проклинающего Бога публично приковывали к позорному столбу за шею на железной цепи и тем самым бесчестили[360]. Особенно во время игры в карты или кости некоторые участники забывались до такой степени, что, подобно человеку из Бабенхаузена в 1403 году, желали, чтобы «Бога поразила падучая на его престоле [на небесах]». В этом контексте антипод Бога также мог вступить в игру. Проклятия, призывающие дьявола («Чтобы дьявол взял тебя»), сами по себе не были необычными, но когда Эбирхард Штёрхер, гражданин Кобурга, в 1435 году проклинал своего противника словами «Чтобы дьявол и падающая нечисть поразили Господа Бога нашего и тебя», они могли превратиться в ужасные богохульства[361].

Клятвы и проклятия как агрессивные повседневные действия

Каково значение многочисленных клятв и проклятий, с которыми мы до сих пор сталкивались? Уже оценки современников здесь указывают на неопределенность – даже такие выдающиеся богословы, как Гейлер фон Кайзерсберг, казалось, колебались между решительным осуждением и мягким снисхождением. Некоторые новейшие интерпретации сосредоточены на возможном магическом содержании проклятия: они предполагают, что проклинающий действительно намеревался и ожидал осуществления зла, о котором упоминал. Таким образом, он утверждал, что может принудить Всевышнего своими магическими формулами проклятия и тем самым сводил на нет божественный миропорядок – серьезное нарушение первой заповеди! Поэтому богохульное проклятие означало, если говорить со всей прямотой, магическую узурпацию божественной власти[362]. Эта точка зрения кажется мне излишне сгущающей краски. Действительно, магические проклятия, вне всякого сомнения, были частью социально обусловленной реальности средневековых европейских обществ. Нередко люди даже в этих речевых актах видели происки дьявола и считали себя жертвами ведьм, которые с помощью таких проклятий произносили свои разрушительные заклинания. Обычно, однако, современные наблюдатели четко различали магические проклятия, с одной стороны, и повседневные богохульные проклятия, которые по привычке или в порыве гнева, с другой стороны, причем разница между одними и другими заключалась не столько в точной формулировке, сколько в социальном контексте.

Другие новейшие толкования касаются именно этих повседневных, почти тривиальных клятв и проклятий: согласно им, это фундаментальный человеческий механизм, позволяющий пережить разочарование или снять агрессию. Сдерживаемые чувства, такие как боль, удивление или гнев, могут быть таким образом разряжены, и человеческий организм, потрясенный внезапными внешними раздражителями, может восстановить равновесие. Кажется второстепенным, направлена ли словесная вспышка против неодушевленного предмета (например, молотка, который ударил по большому пальцу вместо гвоздя) или против оппонента-человека[363]. Таким образом, ругательства и проклятия в более древние времена имели такое же значение, как и другие формы ругательств и проклятий («Дрянь!», «Дерьмо!»). Это мнение подтверждают многочисленные оправдания и тривиализации современников, которые выдвигали на первый план привычку, бездумность или отсутствие самодисциплины и которым постоянно недоставало адекватного сознания вины. Но такая точка зрения кажется слишком общей, чтобы понять специфику богохульных клятв и проклятий.

Рассмотрев соответствующий ситуационный контекст, мы сможем осознать ее глубже. Как правило, кощунственные слова выражали агрессию против конкретных лиц, часто они были связаны с разгорающимся конфликтом. Например, во время потрясений начала Реформации в Базеле в 1528 году Клаус Харнаш, хранитель городских ключей, решительно выступил против сторонников новой веры, иконоборцев, пренебрегавших запретами, наложенными городским советом. Этот человек не только назвал своих противников клятвопреступниками, злодеями и мошенниками, но и несколько раз подкрепил это сильными клятвами и проклятиями. «Таковы наши евангелисты, что оскверняют раны Божьи», – цитирует его слова один из свидетелей[364]. Высказывания Харнаша нам понять нелегко, но для его современников они были вполне обычными. Кроме того, они очень показательны в ретроспективе. Будучи приверженцем старой веры, хранитель ключей города яростно обрушивается на протестантов (которые отсутствовали во время обсуждения), подкрепляя свои грубые инвективы клятвой. С помощью хлестких слов он представил себя здесь как защитника магистрата, который все еще придерживался старой веры – до поры до времени, потому что базельские власти вскоре должны были изменить позицию под давлением обстоятельств. Страх перед такими изменениями уже сквозит в тираде хранителя городских ключей. В этом отношении его словесный радикализм был также направлен, по крайней мере косвенно, на своих советников, которых он призывал исполнить надлежащие наказания. При всем этом следует помнить, что Харнаш использовал здесь богохульные выражения, за которые в Базеле уже давно грозило наказание. Очевидно, он считал, что его зловредные клятвы и проклятия не противоречат его религиозным убеждениям. Окружающие воспринимали это так же, поэтому что перед судом он не предстал. Конечно, ситуация была довольно специфической, но можно обобщить наблюдение, что клятвы и проклятия обычно были связаны с конфликтами между людьми. Об этом свидетельствуют не только многочисленные судебные записи, но и литературные произведения, такие как немецкие фастнахтшпили (масленичные карнавалы), в которых простодушные крестьяне или отпетые глупцы на сцене иной раз, вступая в спор, ругались или сквернословили без удержу[365].

Богохульные слова и поступки

Помимо многочисленных более или менее стереотипных клятв и проклятий, существовал целый ряд других вариантов богохульства[366]. При всей ритуализации, которая там также присутствовала, они часто выглядят более свободными, менее стандартизированными. Поэтому в глазах современников они были более обдуманными, намеренными богохульствами, заслуживающими более сурового наказания. Назвать Бога «негодяем» или «вором» могло стоить богохульнику жизни, как это случилось с ландскнехтом Георгом Кохом в Страсбурге в 1569 году. Пародия на молитву «Отче наш» в Ротенбурге-на-Таубере в 1507 году также была сурово наказана: там Макс Бер фон Веттринген на пирушке промолвил следующее: «Прости нам долги наши, или дай нам денег, и мы заплатим сами». У столба ему вырезали язык, а на лбу раскаленным железом выжгли отметины; затем на всю жизнь его изгнали из города. Примеры пародий на богохульные молитвы передавались и в катехизаторской литературе («Отец наш добрый, отец мой взыграл на мать мою…»)[367]. Весьма вероятно, что многие из «возмутительных», «жестоких» и «не подлежащих наименованию» богохульств, зафиксированных в источниках, относятся к категории этих «более свободных» кощунств.

Фекальная тема не имела такого первостепенного значения в мире премодерна, как сейчас в некоторых регионах мира, особенно в Германии, но скатологические выражения иногда использовались, чтобы обесчестить Бога. Подмастерье портного Матис Шпётге в Санкт-Галлене сказал в ходе беседы вечером в день Пятидесятницы 1463 года довольно грубо и прямолинейно, что он нагадил на Святого Духа. Подобные кощунственные высказывания в последующие дни привели к тому, что он лишился языка, а также был изгнан[368]. Угроза испражнения на святых людей или предметы выражала высшее презрение и могла усилить более обычные формы профанации, такие как сквернословие и клятва членами Бога. Например, в 1513 году в Санкт-Галлене один человек