снисходительно комментирует современный наблюдатель, видно, что «позднесредневековые изображения Девы Марии не всегда являются выражением народного благочестия»[394].

Около 1470 года богохульник с подобными взглядами, а именно житель Кельна Тонис из Весселинга, стал объектом расследования, проведенного представителем Кельнского совета[395]. Тонис утверждал, что многие части христианского вероучения являются выдумками для дураков: жизни после смерти нет, человек погибает, как неразумный скот, а за пределами этого мира нет ни ада, ни Царствия Небесного. У счастливого человека есть свое Царствие Небесное здесь, на земле, у несчастного – свой ад. С грубой издевкой Тонис высмеивал идею воскресения плоти: если человек ложится спать вечером и встает утром, то можно говорить о воскресении плоти, или «если мужчина любит иметь дело с женщиной, то плоть его тогда восстает». Более того, Тонис оскорблял Святое семейство и называл Иосифа кровным отцом Иисуса. Наконец, Тонис обругал «чертовых попов» и папу римского, которые при помощи своих измышлений вытягивали деньги из карманов верующих. Все эти высказывания подтверждались свидетельскими показаниями. В отличие от чешского Льва, кельнский Тонис прибегал к последовательному отрицанию и представлял все приписываемые ему слова как фальсифицированные. Его стратегия защиты, очевидно, сработала, потому что ни о каком наказании не упоминается. Было ли это связано с его хорошими политическими связями (в конце концов, он заседал в совете) или с боязнью публичного скандала, сейчас уже не выяснить.

Были ли слова Льва Богемского и Тониса Кельнского ситуативной провокацией, или они указывали на систематическое неверие? Этот вопрос ведет в сердцевину давнего спора между представителями различных дисциплин о том, существовал ли или мог ли вообще существовать атеизм до Нового времени. И по сей день между двумя крайними позициями ведутся споры: одной из них придерживался, например, французский историк Люсьен Февр, который описывал начало Нового времени как век, «который хотел верить»; естественно, другой позиции придерживаются исследователи, которые, предполагают существование атеизма в Средние века[396]. Сегодня обе крайние позиции вряд ли кажутся приемлемыми: одна – потому что основана на неточных предположениях о едином архаичном, пропитанном верой менталитете людей премодерна; другая – потому что поспешно приравнивает спонтанное «нечестие» того времени к систематическому атеизму. Описанные здесь случаи богохульства мало способствуют разрешению этого спора. Тем не менее они показывают, в какой степени высмеивание религиозных верований было возможно в то время, и могут выявить удивительную преемственность. Например, рассуждения Льва, Тониса и других о душе как о преходящем глотке воздуха могут указывать на античного философа Эпикура, которого их современники в любом случае считали пагубным крестным отцом нечестия. С другой стороны, то, что человек должен погибнуть, как скот, по словам Тониса, восходило к ветхозаветному высказыванию (Еккл. 3: 19) – вот почему подобные высказывания можно найти в совершенно разное время и в разных местах[397].

Насколько основательным было неверие, стоявшее за этой насмешкой, сегодня вряд ли можно определить. Ясно лишь, что именно побудило церковные и светские власти инкриминировать соответствующие речевые акты тем, кто их совершил: это было богохульство, преступление, которое не позднее XIII века было определено с достаточной точностью, чтобы власти могли взять его под контроль. Об атеизме, неверии и сомнениях в вере речь не шла. Характерное для Нового времени предположение, рассматривающее «отсутствие веры как крайнюю форму религиозного отклонения», вводит в заблуждение и не находит подтверждения в источниках; долгое время не существовало единой нормы, которая «наказывала за утверждение о том, что Бога нет»[398]. Только в XVI веке атеизм все чаще становился клеветническим клеймом для радикальных критиков или религиозных скептиков. Однако богохульство часто оставалось подходящим ярлыком, чтобы подвергать таких людей наказанию.

Социальный сценарий: кем были богохульники?

22 июля 1520 года в Базеле были заслушаны показания свидетелей против некоего Ганса Хайнцена, названного музыкантом из Аппенцелля, по поводу вечернего происшествия в трактире «У зайца». Музыкант, который некоторое время находился в компании двух проституток из городского женского приюта, позже начал буянить и обвинил трактирщика Якоба в том, что тот его презирает. Он выплеснул свое негодование в громких ругательствах и проклятиях. По воспоминаниям хозяина дома, Ганс Хайнцен сначала поклялся «пятью ранами Господа, его страданием и его силой» и добавил, что хочет, чтобы он подошел к корове, – явный намек на содомию. Якоб заставил себя сохранять спокойствие и ответил музыканту добрыми словами, что вовсе не презирает его, но что тот полон вина и злословит. Это, однако, еще больше разъярило его противника, он назвал Якоба лжецом, осыпал его новыми проклятиями, кульминацией которых стало «Приди, дьявол, чтобы пять крестов Божьих на небе опозорили тебя». Его выставили из пивной, но на улице пьяница выкрикнул еще более крепкие слова: «Ты, Якоб, не уважаешь меня». В конце он крикнул: «Черт бы его побрал, будь он неладен». Другие свидетели подтвердили показания трактирщика и привели множество других примеров злобных богохульств, которые произносил Хайнцен (например, «Чтобы молоко Божье, которым он был вскормлен, осквернило его»). Все эти ругательства были записаны секретарем суда, а в обвинительном заключении, сформулированном чуть позже, ясно сказано, что эти речевые акты считались очень серьезными. Хайнцен произнес свои богохульства в «фривольном, озорном и дерзком духе» и тем самым серьезно опорочил Творца. Предположительно, в данном случае обвиняемый вряд ли мог удачно сослаться на небрежность и отсутствие умысла, хотя, безусловно, отправной точкой здесь послужило его пьянство. Однако приговор так и не был вынесен[399].

Сцена в таверне, компания мужчин, много алкоголя – возможно, не в деталях, но в некоторых основных чертах этот случай соответствует многим другим повествованиям о богохульстве. Это еще раз показывает, насколько важны соответствующие социальные контексты для более глубокого понимания богохульной речи. Хотя клятвы, проклятия и богохульства касаются христианской религии, их ни в коем случае нельзя понимать как в первую очередь выражение религиозной позиции. Скорее это социальные действия, которые использовались в основном в ситуациях спора и конфликта. Элементы этого сценария будут представлены ниже в сжатой форме. Они извлечены из многочисленных источников, материал которых содержит множество деталей, аналогичных тем, что были в базельском деле[400].

Мужчины и женщины

Агрессия и воинственность, проявляющиеся в клятвах и проклятиях, произнесенных в состоянии аффекта, показывают, что эти речевые акты принадлежат ярко выраженному мужскому габитусу. Лукреция Маринелла, которая в своем трактате «О благородстве женщин» (1600) выступала против женоненавистнической традиции западных философов, была убеждена, что женщины благодаря своей набожности в целом удерживают себя от такого зла, как богохульство. Напротив, типичный мужчина не боится Бога и поэтому часто разражается дикими богохульствами[401]. Конкистадор Ренхель в Мексике имел мало общего с дочерью венецианского ученого, но по сути его публично высказанное убеждение означало согласие с ней: «Клянусь