Хейд не знает, водится ли мать с темной силой, как то делают вельвы, только сама не любит оставаться с ней наедине. От Исгерд всегда веет опасностью и ядом. Не сказать, что Хейд вкусила материнской любви; даже представить не может, на что она может быть похожа. Для ярла она всегда была лишь очередным способом достигнуть желаемого. Удержать власть в своих руках.

У Хейд не хватает сил на то, чтобы сбросить с себя оковы. Так и останется она Вороной, прикованной к чужой воле.

– Что же вы, ярлы, столь большой страх испытываете перед тем, чтобы ошибку свою признать?

Ульф Бурый, ближайший товарищ почившего конунга, выходит вперед, направляясь к кюне, и встает за левым ее плечом. Ладонь его покоится на эфесе меча, и уже одно лишь это движение является аргументом, весьма весомым для того, чтобы его выслушать. Кюна смотрит на него с благодарностью, и Бурый лишь слегка кивает головой в ответ на этот взгляд. Кажется, словно бы Йорунн и не ожидала получить такую внезапную поддержку с его стороны.

Обладая весьма гибким и острым умом, Ворона с легкостью может рассмотреть то, что скрыто от чужих взглядов. Она научилась смотреть глубже сути вещей еще будучи ребенком, когда пыталась понять, истинно ли веселье, которое являет другим Исгерд ярл, или внутри нее плещется совсем иная вода.

Таким же умением в юные свои годы обладает и Ове. Хейд видит, как пронзительно смотрит он на кюну единственным своим оком, сжав губы в тонкую полоску. Из всех присутствующих единственный он, кто сидит: во время нападения морского змея ударом о воду повредило ему спину, и потому не лучшим воином сейчас является Товесон. Только, кажется, словно бы с недугом тела ум его стал лишь острее.

Будто, подобно Одину, видит Ове все, что сокрыто от других.

Их взгляды сталкиваются. Хейд изгибает бровь, и Ове лишь качает головой в ответ.

Этого достаточно, чтобы понять, что один хочет сказать другому.

Ульф тем временем продолжает говорить, вновь возвращая внимание Хейд к себе.

– Стоило Ганнару отречься от мальчишки, как я взял его под свое крыло. Никогда не стыдился я того, что воспитываю Витарра так, как ему следует быть воспитанным. Я дал ему все, что не дал родной отец. Обучил искусству боя, держаться в седле и воинской чести. В шестнадцатую свою зиму, как и все иные отроки, Витарр прошел свое посвящение, и прошел его в одиночку. Этот юнец прошел такой путь боли, что нет ничего, что может его испугать. Отчего он не может занять отцовский престол? Да, Ганнар отрекся от сына, но имени рода его не лишал. Витарр ел и спал в конунговом доме, и никто оттуда его не гнал. Он истинный наследник, потому подчинитесь закону!

Недовольство становится только сильнее, все отчаянее крики о том, что никто не посмеет последовать за Братоубийцей. Столь яро цепляются за мысль эту, что, кажется, словно бы не старший конунгов сын погиб на роковом озере, а каждый из ярлов похоронил свое дитя под его льдами, настолько сильна их боль и ярость, направленная на Витарра. Но если не лишен Витарр имени рода, то о каких спорах и распрях может идти речь?

Ярость ярлов не утихает, да только ничего, кроме того, что за Братоубийцей они не пойдут, сказать не могут. И тогда Хейд понимает, отчего столь не хотят они, чтобы место это занял Витарр.

Кто помешает новому конунгу отомстить обидчикам? Наказать каждого, кто только посмел продлить его мучения в ужасном этом изгнании? О, вовсе не за народ беспокоятся они, а за собственные шкуры. Это кажется Хейд даже забавным.

Ульф предупреждающе сжимает в кулак рукоять своего меча, готовый вступить в бой, если то потребуется. Если Витарр хочет получить трон отца, так отчего же не явился в Великий Чертог сам? Никто не в силах запретить ему ступать в эти стены, где же он? Оборачивается Ворона, охваченная темным этим интересом, когда слышит, словно сквозь толщу воды, голос матери:

– Темен и нелюдим Витарр, оттого тревожно позволить ему вести нас за собой. Но, уверяю, коль с ним будет подходящая женщина, все наши опасения так ими и останутся.

У Хейд все внутри холодеет, когда взгляд зеленых глаз устремляется к ней. Она знает, о чем мать говорит, хотя хотела бы не знать. Сердце бьется так болезненно, и Хейд хочет, чтобы оно лопнуло как перезрелый фрукт, похожий на те, что солнцерожденные отдают на корм своему скоту. Исгерд ведь не может поступить с ней так, верно? Она не может…

Может. Хейд прекрасно знает, что может.

Ворона покорно опускает взгляд. Она не может увидеть победоносную ухмылку, что тянет материнские губы, но знает, что сейчас Исгерд улыбается именно так. Ярл всегда улыбается так, когда все идет как нельзя лучше для нее, и вовсе не имеет никакой роли то, сколь хорошо все складывается для Хейд.

Мать хочет сблизить их для того, чтобы через дочь управлять новым конунгом. От одной только мысли об этом Хейд становится тошно. Из Великого Чертога словно бы в одно мгновение пропадает весь воздух, дышать становится нечем, и Хейд хватается за рукоять своего меча; сейчас это единственное, что кажется ей реальным. Темные фигуры пляшут перед глазами, хриплые голоса нашептывают, сколь жалкой кажется ее жизнь, и Хейд остается лишь крепко зажмуриться, стараясь спастись от удушающего этого страха.

– Уж не свою ли дочь ты находишь «подходящей» для меня женщиной, Исгерд ярл? Припоминаю, что не столь давно ты говорила о том, как бы рады все были, коль я бы умер вместо Хэльварда, а теперь стремишься отдать мне Хейд? Сколь же непонятны мне твои думы.

В изумлении наблюдают ярлы за тем, как, отойдя от стены и сбросив тяжелый капюшон, Витарр решительным шагом пересекает Великий Чертог, направляясь к матери. Направляясь к трону.

«Как давно он здесь? Кто позволил ему войти? Ублюдок! Братоубийца!»

Все это летит Витарру в спину подобно выпущенным гневной рукой стрелам, только вот сам он ни малейшего внимания на них не обращает. Остановившись подле кюны, несколько раз хлопает он трехпалой ладонью по плечу Бурого, одними губами шепнув ему что-то, и после того обращает взгляд свой к собравшимся в Великом Чертоге викингам.

– Каждый из вас считает, что право имеет лишать меня того, что положено мне по праву рождения. Никогда не желал я смерти ни Хэльварду, ни Ренэйст, – на именах сестры и брата голос его слегка дрожит, но Витарру удается вернуть ему былую уверенность, – но сейчас нет их подле нас, и я намерен стать тем, кем должен был быть с самого начала. Отныне я – ваш конунг!

– Как распушил ты свой хвост, трусливый пес!

Ньял, растолкав своих братьев, выходит вперед, с силой ударив кулаком по столу так, что стоящие на нем тяжелые чаши подскакивают, едва ли не перевернувшись. Олафсон смотрит так, словно бы готов прямо сейчас вырвать из Витарра право наследования собственными зубами. Вытянув руку, Ньял указывает на Ганнарсона пальцем, продолжая говорить:

– Конунгом себя стремишься признать, да только не рано ли? Даже мне, юнцу, что вернулся из первого в своей жизни набега, кристально ясно, что конунг все же оставил наследника, только вам то и не видно!