– Ребенок. При всем моем уважении к кюне, но разве та рыжеволосая девушка не носит под сердцем ребенка конунга? Если это так, то он может стать следующим наследником, и…

– Это не ребенок конунга.

Витарр обрывает его резко, без какого-либо страха в голосе. Хейд видит, как жадно тянет он носом воздух, стремясь скрыть свой страх, и без колебаний выдерживает то, какими глазами смотрят на него все собравшиеся. Никогда не приветствовали его благосклонно, забрасывали камнями и гнали прочь, а теперь, когда встает вопрос борьбы за титул, кто будет рад его родству с почившим? Только вот никто не может понять, о чем он говорит. Как это может быть не ребенок конунга? Руна всем объявила, что понесла от Ганнара, да и сам конунг подтвердил, что провел с юной девушкой ночь. С чего бы ее ребенку не быть наследником рода Волка?

– Что? – изумленно переспрашивает кюна. Она подходит ближе к Витарру, кладет руки на его плечи и вглядывается с мольбой в глаза Братоубийцы. – Как же так, сынок, как же так? Всем известно, что твой отец зачал ей ребенка, так что же ты…

– Все было не так, – Витарр решительно, но мягко убирает руки кюны от себя, сжав ее запястья в своих ладонях, – правда в том, что Руна ждет ребенка от меня. Мы знали, что сделает конунг, если узнает о том, и потому подстроили все так, чтобы все подумали, словно бы это его дитя. То было празднество, наши воины в очередной раз вернулись из набега, и конунг был пьян. Он вернулся в дом раньше, чем другие, ибо не мог стоять на ногах от количества выпитого. Мы раздели его, и после этого Руна легла подле него. Конунг был настолько пьян, что не мог вспомнить собственного имени, а потому поверил, словно бы провел ночь с девушкой, о которой ничего не мог знать. Прости меня, мама, – подняв ее руки к своему лицу, Витарр покрывает дрожащие пальцы поцелуями, после чего прижимает их к своему лбу, – мне нет прощения, но я был готов сделать все для того, чтобы спасти Руну и нашего ребенка. Она носит под сердцем твоего внука, мама.

Кюна заходится безутешными рыданиями, прижимаясь к груди сына и сотрясаясь всем телом. Присутствующие настолько изумлены открывшейся правдой, что просто не знают, что следует сказать. Переглядываются с тревогой, перешептываются, но только лишь пожимают плечами. Поддержка солнцерожденных и скорое рождение наследника лишь укрепляют право Витарра на трон, но не все согласны с этим решением. Они готовы биться за право Хакона быть новым конунгом, как возлюбленного почившей наследницы. Они требуют начала эры Медведя, но Волк не намерен так просто отдавать свою власть.

– Откуда знать нам, – доносится голос одного из старших сыновей Олафа ярла, – что это не уловка? Конунг весьма уверенным казался в том, что дитя девчонки – его дитя. Не думаю, что как мужчина он был так уж плох, чтобы не запомнить, с кем предавался страсти. Прошу простить меня за резкость, моя кюна. Но, думаю, каждый, кто стоит сейчас здесь, со мной согласится.

Люди заходятся новым яростным спором. Кто поверит Братоубийце? Само существование Витарра вызывает в них гнев и отторжение, а тут – доверие! Принимая во внимание то, что и сама Руна не особо-то отрицала тот факт, что понесла от конунга, сложно поверить в то, что все может обернуться именно так. До этого мгновения никому и дела не было до ребенка, а теперь, стоило Ове о нем заикнуться, сподвижники погибшего конунга цепляются за него, как утопающие за протянутую веревку.

Шум голосов вновь прерывает спокойный голос пахнущего солнечным медом ведуна:

– Я готов выступить свидетелем. Перепуганный мальчишка прибежал в Дом Солнца под руку с девицей едва ли не в слезах, прознав про то, что та понесла. Боялся, что, стоит отцу узнать о будущем ребенке, так сразу же велит избавиться и от него, и от матери. Тогда-то я и предложил ему пойти на обман. Признаться, это было лишь насмешкой с моей стороны, но Витарр воспринял это как шанс на спасение. Он был готов стерпеть унижения, лишь бы позволить этому дитя родиться. Или что хоть один из вас готов возразить и сказать, что конунг поступил бы как человек чести и не навредил бы избраннице сына, от которого с позором отрекся? – Святовит оглядывается, словно бы ожидая ответа, которого не следует. Это заставляет его жестоко усмехнуться. – Так я и думал. Каждый из вас видел зло, которое творит Ганнар с собственной семьей, и ничего не сделал. Вам ли судить этого мальчишку?

Прокашлявшись, Бурый обращается к собравшимся:

– В свете открывшейся правды мне кажется, что никто из нас не готов принять решение в данный момент. Нам всем нужно обдумать все, что скрывалось раньше за завесой тайны, и прийти к единому решению. На этом совет ярлов я объявляю закрытым.

Люди постепенно начинают расходиться, не в силах совладать со своими эмоциями. Хейд наблюдает за тем, как Витарр уводит свою безутешно рыдающую мать, что-то шепча ей на ухо. Сама Ворона обращает взгляд на Хакона. Медведь продолжает сидеть за столом, опустив голову и ничего не говоря. Кажется, словно бы и не собирается он никуда уходить. Вдохнув глубже, Хейд движется в его сторону, останавливается за спиной и кашляет коротко, привлекая к себе внимание.

Хакон даже не смотрит на нее.

– Как ты, Хакон?

Он поворачивает голову с огромной неохотой, и смотрит на нее уставшими голубыми глазами. Она понимает, что сейчас Медведь совершенно не хочет с ней говорить, и не успевает уйти, как он все же отвечает ей:

– Как, по-твоему, я должен быть?

Действительно, как? Как должен себя чувствовать мужчина, потерявший любимую женщину? Мужчина, которого обязывают идти совершенно не той дорогой, которой ему хочется? Возможно, будь здесь Ренэйст, Хакон и не возразил бы, если бы попытались заставить его взять на себя ношу конунга.

Ренэйст была бы его кюной. Много ли нужно Медведю для счастья?

Хейд не знает, что сказать. Она стоит перед ним, смотря в совершенно другую сторону, и думает о том, что сейчас они слишком сильно похожи. Ее тоже принуждают делать то, что она совершенно не хочет делать, но, в отличие от него, у нее самой просто нет другого выбора.

Или, может, она никогда его не искала.

– Мне жаль, что такое произошло с ней, – наконец-то говорит Ворона, легко похлопав Медведя по плечу, – она была достойна иной судьбы.

– Она еще получит ту судьбу, которой достойна.

Это утверждение изумляет Хейд. Продолжая держать руку на плече берсерка, она смотрит на него несколько обеспокоенно. Неужели рассудок его помутнел из-за потери, с которой отныне ему жить? Прокашлявшись, стараясь вернуть уверенность своему голосу, она спрашивает:

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, – голос его сходит на шепот, стоит воину опустить голову на свои руки, – она жива. Я вижу ее в своих снах. В них она зовет меня, но я не могу понять, откуда звучит ее голос.

– Может, она зовет тебя из Хельхейма?

– Нет. Я знаю мою Ренэйст, и никогда не возжелала бы она, чтобы дух мой попал в Хельхейм, даже если позволит это мне быть подле нее. Любовь ее слишком сильна, оттого знаю – она жива, и я ее отыщу.