– Извините… я, кажется, не вовремя… – Егор Павлович не знал куда девать скромный букетик и быстро спрятал его за спину. – Я пойду…

– Ни в коем случае! – как-то вяло запротестовала Ирина Александровна, и не торопясь, будто нерешительно, закрыла входную дверь. – Проходите… туда… – она указала в направлении гостиной и сама пошла впереди.

Егор Павлович быстро положил букет на полку для шляп и, стараясь унять волнение, последовал за ней.

В гостиной сидел мужчина. Его лучшие годы уже остались далеко позади, но былая импозантность просматривалась не только во внешнем облике, но и в мимике, и в движениях – вальяжных, несколько артистичных и предельно подчеркнутых, будто он находился не в гостях, а на сцене театра. Тщательно причесанные – волосок к волоску – уже поредевшие и тронутые сединой волосы были набриолинены, одутловатое лицо и нос в склеротических прожилках указывали на то, что он не совсем безразличен к спиртному, а на толстых пальцах маслянисто блестели два золотых перстня-печатки, чего у мужиков Егор Павлович терпеть не мог.

– Егор Павлович, – представила его Ирина Александровна. – А это…

Но мужчина не дал ей договорить.

– Владлен Грановский… хе-хе… – неизвестно по какой причине хохотнул мужчина и, поднявшись, небрежно ткнул старику свою пухлую пятерню.

Видимо, он был достаточно известным человеком и, похоже, ожидал соответствующей реакции со стороны Егора Павловича, но тот вежливо подержался за его руку и сел в предложенное хозяйкой кресло возле журнального столика, на котором стояли начатая бутылка коньяка, две рюмки и лежал на десертной тарелочке разрезанный на дольки лимон.

– Извините… – Егор Павлович все-таки сумел собраться и принять невозмутимый вид. – А как вас по батюшке?

– Хе-хе… – опять жизнерадостно рассмеялся Грановский и с делано сокрушенным видом обратился к Ирине Александровне: – Ирэн, ты слышишь? Как говорится, их знали только в лицо. Да, да, увы и ах, в нынешние времена люди искусства в основном ютятся на задворках общества. С газетных полос и экранов телевизоров на нас смотрят только политики и бизнесмены… возможно, еще и так называемые звезды эстрады… м-да. Их безголосые сексуальные упражнения на сцене вызывают у нормальных интеллигентных людей пароксизм.

Высокое искусство ушло в небытие, истинный талант стал никому не нужен – не правда ли, Ирэн? – везде маразм, упадок, дебилизм в рафинированном виде. Прискорбно, чертовски прискорбно… – Он не говорил – вещал, при этом совершенно не к месту и неумеренно грассируя. – А вы, любезный, можете называть меня просто Владиком. Так сказать, сообразуясь с нашей солидностью… хе-хе… Не хотите коньячку? Ирэн, будь добра, принеси еще рюмку…

Бесцеремонное, хотя и несколько завуалированное напоминание о возрасте подействовало на Егора Павловича как ушат ледяной воды. Он и так сидел, словно на иголках, с трудом сохраняя на лице приличествующую моменту мину уважительного внимания. Но когда Грановский зацепил его больное место (в нынешней ситуации) Егор Павлович в одно мгновение стал тем, кем он был на самом деле – таежным бирюком, жестким и неуступчивым человеком.

– Спасибо, не нужно. – Он резко встал. – Мне пора. У меня… собачка не кормлена. Всего хорошего… – Егор Павлович, вежливо кивнув безмолвной хозяйке квартиры, пошел к выходу.

Ирина Александровна догнала его в передней.

– Егор Павлович… пожалуйста… – ей вдруг не хватило нужных слов и она, сложив кулачки на груди, посмотрела на него с мольбой.

– Простите… собачка… – с трудом выдавил он, и, на ощупь отыскав дверную ручку, выскочил из квартиры будто ошпаренный.

Этот день он отнес к разряду черных. В его жизни их было не очень много – по крайней мере, к старости ему стало так казаться – но когда они случались, Егор Павлович замыкался в себе и не подпускал никого к своей персоне на ружейный выстрел. В таких случаях он обычно уходил в тайгу и скитался там до тех пор, пока серая муть, переполнявшая душу, выпадала в осадок. По возвращении, когда все входило в обычную колею, Егор Павлович шел в лабаз, где хранился разнообразный инструмент, находил там черную, обожженную на огне слегу, и ставил на ней глубокую зарубку. Он привез эту жердь и в город, распилив пополам – оставил себе ту часть, которая с отметинами. В городской квартире черная слега хранилась на антресолях; Егор Павлович не доставал ее оттуда уже давно. Лишь на первых порах своей "цивилизованной" жизни, когда он искал работу, ему время от времени хотелось сделать очередную засечку, но, здраво размыслив, Егор Павлович рассудительно утешал себя тем, что все его городские неурядицы происходят от него самого, а значит на судьбу и случай пенять нечего.

Возвратившись домой, он не поленился забраться на антресоли и выкопал из-под кучи всякого барахла свой мрачный талисман. Ощупывая зарубки, будто перечитывая деревянные страницы древнего клинописного манускрипта, Егор Павлович, погруженный в воспоминания, просидел в полной неподвижности до глубокой ночи. Чувствуя, что с хозяином творится неладное, мудрый Грей даже не стал ему напоминать о вечерней прогулке; положив свою лобастую голову на мощные мохнатые лапы, пес лежал на подстилке в противоположном конце комнаты и искоса поглядывал на Егора Павловича – то ли с сочувствием, то ли с осуждением.

Когда на часах пробило двенадцать, старик решительно достал нож и твердой рукой добавил к имеющимся еще одну зарубку. Затем, быстро собравшись, он вышел из дому и пошагал в ночной тиши на север – туда, где находились подступившие почти к окраине города леса.

Утро застало его на лесной опушке – прислонившись спиной к толстой лесине, Егор Павлович забылся коротким, но крепким сном…

Он возвратился домой спустя неделю. Его рюкзак приятно отягощали лесные дары: капы, с которых он резал блюда и подсвечники, и почти готовые скульптуры – окоренные, хитро переплетенные и сухие до звонкости корневища. На лице Егора Павловича играл здоровый румянец, а обычно угрюмый Грей, для которого неделя среди лесного раздолья была самым желанным наслаждением, резвился, играя со своим хвостом, словно щенок.

Дома Егора Павловича ждал неприятный сюрприз – дверь его квартиры была опечатана. Попробовав открыть ее своим ключом, он в недоумении и досаде чертыхнулся – похоже, и замок поменяли. Что случилось? На память ему пришли случаи, о которых он слышал на Подкове – когда ушлые "новые" русские, заручившись поддержкой ЖЭУ и мэрии, выселяли из приглянувшихся им квартир злостных неплательщиков, в основном стариков и пьяниц. Но он квартплату вносил регулярно и в нарушителях общественного порядка не числился. Да и квартира у него на престижную или нужную для бизнеса не тянула.

Топтался он возле двери в одиночку недолго. Сзади послышался хриплый прокуренный голос:

– Здорово, Палыч! С возвращеньицем… гы…

Старик обернулся и увидел соседа, Пал Тарасыча, которого во дворе почти все кликали Пидарасычем. Был он низкоросл, плешив и в меру упитан. Его крысиное лицо всегда жирно лоснилось, а маленькие злобные глазки, даже когда он смеялся, будто сидели в засаде и время от времени жалили собеседника из глубины глазниц ледяными иглами. Палтарасыч (обычно его имя-отчество произносили слитно) по природе и по призванию был стукачом и анонимщиком. Пожалуй, среди старожилов квартала не было ни одной семьи, которой он не сделал бы какую-нибудь гадость. Поговаривали, что в прошлом он служил в расстрельной команде НКВД, за что получил орден Отечественной войны, и теперь в День Победы ходил козырем по главной площади, выпячивая грудь с начищенными цацками, полученными уже после войны в качестве компенсации за подписку о неразглашении кровавых тайн своей бывшей "конторы".