и Вадим разрешил прикрыть хрустальную крышку тряпками. С мертвого не убудет, а народу спокойнее.

Свыкнуться с должностью командира необычного отделения было трудно. Восточные красотки уже не донимали его любовными притязаниями, однако ютиться с ними в небольшом помещении, будучи единственным мужчиной на многие километры вокруг, — это вам не шутка. Молчаливые, закутанные в паранджи, они иногда казались ему мифическими существами из арабских сказок.

По-настоящему живой и открытой оставалась только Гуля. Она была для Вадима отрадной собеседницей и как бы передаточным звеном между его миром и миром малопонятных узбекских женщин.

— Они на меня дуются? — спросил он однажды. — Может, я с ними слишком строго?

— Нет. К строгости они привыкли. Рахматулла… этот загнивший феодал… он их, как собачек, дрессировал. Внушил, что они из низшего сорта, недочеловеки. Я им про Клару Цеткин и Розу Люксембург талдычу, а они меня спрашивают, сколько комсомолок положено содержать в гареме секретарю райкома. Представляешь?

— Долго же тебе придется их перевоспитывать…

— Не говори, — Гуля вздохнула. — Но я не жалуюсь! Почетная обязанность комсомольца — вносить персональный вклад в становление пролетариата…

И по обычаю пошла стрекотать, рассыпая фразочки из справочников по политпросвету.

Как-то ночью они вдвоем несли вахту возле «Гочкиса». Чаще всего инструктор Перепелкина дежурила вместе с безъязыкой Алией, но сегодня Вадиму не спалось, и он захотел побыть с Гулей наедине. Услал Алию отдыхать, а сам пристроился у маленького костерка, разведенного в коридорчике близ ворот. В этом закуточке они находились вне зоны видимости прочих затворниц, это придало Вадиму храбрости, и он приобнял Гулю за худые плечики.

Она не отстранилась, но и не подалась к нему. Сидела отчужденно, смотрела на огонь. Вадим поцеловал ее в мягкую белую щеку. Внутри у него все пульсировало в такт щелканью горевшего саксаула и всплескам пламени. Сделай Гуля хоть махонькое движение навстречу — и он бы не утерпел.

Но она будто варом его окатила:

— А как же твоя невеста? Та, что в Москве…

Объятия распались, он отодвинулся, привалился спиной к стене.

В который уже раз чувства в нем пересилили разум, перехлестнули через край, лишили сдержанности. Он знал за собой этот грешок и понимал: кайся, не кайся, кори себя, хлещи по мордасам — а все равно плотские порывы будут накатывать, когда рядом такая аппетитная цаца и нет никого, кто посмел бы помешать их близости.

Но почему именно Гуля? Ведь ему предлагали себя жены хорезмского принца, а он отринул их. Черт-те что творится в сердце… Говорят, любовь — химия. Это ж какие замысловатые реакции одуряют человека, если он не в состоянии понять, что делает!

Вадим боролся с собой, со своим влечением, Гуля в эту борьбу не вмешивалась, ждала, что будет. Неизвестно, чем бы все закончилось, но внезапно он приподнялся и сунул руку в карман, оттянутый револьвером.

— Ты чего? — напряглась Гуля.

— Там… — Он почти беззвучно разомкнул губы. — Снаружи… что-то скребется.

Он вышел из ворот. Оглядел затканную мраком пустыню, ничего не приметил. Царапанье и легкое постукивание шли из-под земли, саженях в трех-четырех от крепости. На миг Вадиму стало знобко. А ну как здесь целый склад мумий, и какая-нибудь из них ожила без всяких заклинаний и обрядов?

Дурак! — сказал себе и, стиснув револьвер, пошел на звук.

Из крепости с горящей веткой в руке показалась Перепелкина.

— Слышишь? — шепнул он ей. — У меня под ногами…

— Теперь слышу… Что это? Зверь?

— Сейчас узнаем. Неси лопату!

Она не струсила, не завелась кудахтать, мол, не лучше ли убраться в крепость и усилить охрану. Молча принесла лопату и еще веток. Пока Вадим копал, она обеспечивала освещение. Это было нужно ей, а не ему. Но он одобрил ее действия. Если из ямы выскочит зубастое чудо-юдо, надо, чтобы они оба видели его. Держа факел в правой руке, Гуля левой сжимала «Коломбо-Риччи». Вадим не сомневался: в случае опасности она сориентируется и выстрелит.

Лопата ударилась о ряд кирпичей — таких же, из которых была построена крепость. И снизу в эти кирпичи кто-то долбился, истомленно постанывая.

— Кирку! — распорядился Вадим и, не глядя, протянул руку назад, как хирург за операционным столом.

Гуля сбегала, принесла. Вадим врезал по кладке. Внизу застучали еще громче, послышался стон, похожий на призыв о помощи.

Бац! бац! — по кирпичам побежали извилистые линии, которые превратились в разломы, и разъятые осколки с грохотом посыпались в черноту.

— А-а-а! — вылетело оттуда и разнеслось на протяжной ноте.

Вадим откинул кирку, просунул руки в пролом и нащупал голову со слипшимися волосами. Подле головы, как и полагалось, нашлись плечи. Он ухватился за них и потянул наверх. Над развороченной кладкой показался перемазанный засохшей кровью вихор, а затем и страдальчески перекошенная моська Павлухи.

— Вот это да! Смотри-ка, Перепелкина, какую р-рыбу мы выловили!

Павлуха был изнурен, но жив.

— М-м… плечо! — прогнусавил он сквозь зубы. — Отпусти!

Гимнастерка ординарца была разорвана, и слева, под ключицей, виднелась неумело намотанная полоска ткани, оторванная от сорочки. Расплывшееся и уже запекшееся пятно свидетельствовало о серьезном ранении. Павлуха дышал с присвистом и выкашливал кровавые сгустки.

Вадим взял его за правое предплечье, чтобы проводить до крепости, но парень, совсем лишившись сил, опустился на песок.

— Повремени… Дай передохнуть…

Догадливая Гуля принесла кружку воды, которую он опорожнил до дна. Ему полегчало, он смог произнести несколько связных реплик. Вадима интересовало, кто и зачем замуровал его под землей, но оказалось, он забрался туда по собственной воле. После того, как его подстрелили басмачи, он скатился в безводное озеро. Рану жгло каленым железом. Чтобы удержаться от крика, ткнулся ртом в озерное дно, наглотался соли, подавился, но отплевываться было некогда, потому что с осыпи уже бежали архаровцы Керима.

— Почему р-решил, что Керима?

— А як же!.. На них накидки… те самые… с тиграми… Лиц не видать, повязками до глаз закрыты, но по одеже я их сразу узнал. В руках не то сабли, не то палаши, а у того, что впереди, — кажись, наган. Кабы они до меня добегли, каюк бы мне настал…

— Как же ты спасся?

Павлуха признал, что спасение получилось нечеканым — как в кино. Он заполз в повядший прибрежный кустарник, и перед ним разверзлась нора, ведшая куда-то вглубь. Он подумал, что ее прорыла какая-то животина, и возникла дилемма: загинуть от когтей зверюги или от басмаческих клинков? Павлуха раздумывал всего секунду. Басмачи не помилуют, а когти — это еще, как говорила прабабка, сорочьим хвостом писано. Он протиснулся в нору и, изловчившись, надломил росший снаружи куст, чтобы он свесился и