Веласкес, чтобы через голову Диего Колона напрямую обратиться к королю Фердинанду[335]. Кортес, однако, добавил еще один очень веский аргумент. Согласно тексту письма, его неповиновение было оправданно, поскольку оно было продиктовано интересами короны. Мексика была невероятно богатой, красивой и развитой страной, а населявшие ее народы демонстрировали готовность признать власть Кастилии и перейти в христианскую веру[336]. Один из этих аргументов показался Карлу особенно убедительным после того, как он получил возможность осмотреть потрясающие вещи, присланные Кортесом. Теперь ему было совершенно ясно, что лежащие за Морем-океаном земли имеют гораздо большее значение как в культурном, так и в материальном плане, чем кто-либо мог доселе предположить. В речи, произнесенной вскоре после этого перед кортесами Сантьяго-де-Компостела, Карл упомянул Мексику как новый «золотоносный мир», который был только что добавлен к его владениям[337].

Наконец 29 мая 1520 г. Карл отплыл из Ла-Коруньи. Девять дней спустя в Кастилии вспыхнуло восстание, послужившее четким сигналом того, что, хотя новый имперский проект и нашел поддержку при дворе, народ он не вдохновлял. В основе восстания комунерос (comuneros), как его стали называть, лежала глубокая обида на то, что воспринималось массами как покушение на независимость парламентских институтов, известных как кортесы. Всеобщий гнев был вызван подрывом привилегий кастильских городов, которые, по мнению повстанцев, могли созывать кортесы каждые три года по собственной инициативе. Но вместо того, чтобы соблюдать этот принцип, Карл дважды за три года просил новых денег, в то время как его продажные министры отправляли огромные суммы за границу[338]. В общем, Карл не очень-то нравился своим новым подданным. Похоже, он мало что знал об Испании и не умел говорить на местном языке, а его внешность была далека от любых представлений о «последнем мировом императоре». Невзрачный и неуклюжий, с выступающим подбородком, он был, по словам венецианского посла Пьеро Паскуалиго, «невероятно худым, бледным, меланхоличным; его рот всегда открыт и опущен, как и его глаза, которые, кажется, прилеплены к лицу и ему не принадлежат»[339].

Таким образом, имперская повестка произвела дурное впечатление на города Северной и Центральной Кастилии, вызвав яростное негодование, которое выразилось в требованиях «хунты Тордесильяса», высшего органа восстания, оглашенных 20 октября: коррехидоры (городские чиновники) не должны в будущем назначаться без особого согласия соответствующего города, в то время как император должен взять на себя обязательство проживать в Кастилии, не привозить с собой иностранцев и во всем следовать установлениям своих бабушки и дедушки, Фердинанда и Изабеллы. Таким образом, мятежники подняли восстание во имя того, что было метко охарактеризовано как «смелая, но безнадежная попытка доказать самим себе, что, хотя все изменилось, все еще могло быть по-старому»[340]. Лас Касас быстро воспользовался тем, что мысли министров Карла были заняты другими проблемами, и поспешил закрепить полученные недавно уступки. Он радостно заверил чрезвычайно обеспокоенного восстанием Адриана Утрехтского, что благодаря его плану через два года император получит примерно 10 000 новых вассалов и налогоплательщиков, а через три года они принесут доход в размере почти 6 млн мараведи. Через шесть лет эта цифра должна была вырасти до 11 млн, а в течение десятилетия – аж до 23[341].

Пока в Кастилии продолжало бушевать восстание комунерос, Лас Касас 14 декабря отплыл из Севильи, достигнув Пуэрто-Рико 10 января 1521 г. Там он начал понимать, что люди, которых он набрал в Кастилии, не так послушны его воле, как он предполагал. Некоторые заболели и умерли; другие так хорошо устроились на новом месте, что не захотели покидать Пуэрто-Рико; третьих сманил Хуан Понсе де Леон, который собирался в очередную экспедицию во Флориду, и они отправились вместе с ним[342]. Когда наконец в июле Лас Касас отправился из Санто-Доминго в Куману, из всего первоначального состава экспедиции с ним осталась лишь горстка людей. А вскоре дела пошли совсем плохо. Когда 8 августа он достиг Куманы, колонисты едва успели построить поселение, прежде чем подверглись нападению группы туземцев, которые убили францисканского монаха и пятерых поселенцев, а затем сожгли деревянный дом, построенный Лас Касасом для своих личных нужд[343]. Спустя два месяца Лас Касас совершил отчаянный побег и вернулся в Санто-Доминго, потерпев по пути кораблекрушение вблизи селения Якимо на юге Эспаньолы, на территории нынешнего Гаити. Глубоко разочарованный в своем плане, он обратился за помощью к доминиканцам. Новый провинциал Санто-Доминго брат Доминго де Бетансос высказал мнение, что Лас Касас сделал для защиты туземцев уже достаточно и что теперь ему нужно подумать о собственном духовном благополучии. Неизбежное осмеяние, вызванное катастрофическими результатами его эксперимента, лишь убедило Лас Касаса в том, что неудача была божественным наказанием за элемент корысти в его замысле. Начиная с этого момента он был убежден, что ни у одного будущего начинания нет шанса на успех, если мамона имеет к нему хоть какое-то отношение. Последовал длительный период самоанализа, в ходе которого он решил вступить в доминиканский орден[344].

Если Лас Касасу и удалось изгнать мамону из своего разума, при императорском дворе тот прочно завладел всеобщим воображением. Карл завел привычку брать с собой в поездки те предметы, что прислал Кортес; как сообщается, он с помпой демонстрировал их прочим князьям империи[345]. Сокровища выставили на всеобщее обозрение в Брюсселе, где их увидел один из величайших художников того времени Альбрехт Дюрер. 27 августа 1520 г. он описал в своем дневнике опыт встречи с ними. По его рассказу создается впечатление, что в Европе начинали осознавать существенно более важную роль Нового Света по сравнению со всем тем, что до сих пор можно было себе представить. Дюрер переходил от экспоната к экспонату буквально завороженный: «Я видел вещи, привезенные королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириною в целую сажень, такую же луну из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо – видеть столько прекрасного»{16}. Впрочем, к чувству изумления примешивалась и толика разочарования: он не мог адекватно описать как вещи, которые видел, так и то впечатление, которое они на него произвели. Этот фрагмент – окно в ментальный мир человека, внезапно осознавшего, что наступила новая эра: «Я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие вещи и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран»[346].

Глава 7

Манящий Китай

Вместе с предметами, которые так тронули Дюрера, Кортес отправил несколько реляций. В одной из них он убедительно говорил об утонченности народов, населявших открытые им земли, и о невероятной красоте тамошней природы, «столь же приятной глазу, сколь и плодородной». Таким образом, страна была в высшей степени пригодна «для земледелия… и всевозможного домашнего скота». Всего в пяти лигах от берега находилась великолепная горная цепь с пиками, не похожими ни на что известное в Старом Свете. Одна из гор была такой высокой, что ее вершину можно было увидеть только в очень ясные дни: она возвышалась над облаками «и была такой белой, что мы решили, будто она может быть покрыта снегом, и даже туземцы уверяют нас, что это снег; но поскольку мы не могли его как следует разглядеть, и, учитывая теплоту местной погоды, мы не осмеливаемся утверждать, что это действительно снег»[347].

Такое описание Кортес дал внушительной вершине под названием Читлальтепетль, что на языке науатль означает «звездная гора», которая в настоящее время известна как Пико-де-Орисаба. Это самая высокая гора Мексики и один из высочайших вулканов в мире. Она венчает горный