Сан-Хуан-де-Улуа. Вдоль побережья отправились две бригантины, на каждой из которых было около пятидесяти человек[380]. Даже их капитаны должны были символизировать хрупкий баланс между различными группировками в лагере кастильцев: один, Франсиско де Монтехо, был твердым сторонником Веласкеса; другой, Родриго Альварес Чико, был близок к Кортесу. Одновременно Кортес отправил Хуана Веласкеса де Леона, родственника и горячего сторонника губернатора Кубы, на разведку во внутренние области[381]. Была еще одна причина, по которой Кортес дал Монтехо и Веласкесу де Леону такие поручения: он хотел отослать двух ключевых противников своих планов на то время, пока он совершает новый ход. Созвав общее собрание, он объявил, что его главная цель – служить короне. Затем, после небольшого показного сопротивления, он уступил просьбам тех, кто хотел остаться в Мексике, и согласился основать город, который будет называться Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус. Отныне все присутствующие на собрании являлись гражданами (vecinos) нового города с правом голоса на выборах городского совета (cabildo). Наиболее приближенные к Кортесу люди стали алькальдами (alcaldes – «судьями») или коррехидорами нового города. По заранее обговоренному плану эти только что назначенные чиновники сразу же попросили Кортеса предъявить им исходные инструкции, полученные от Веласкеса. Изучив документы, свежеиспеченные советники официально заявили, что, поскольку Кортес выполнил свою миссию, он больше не имеет никаких законных полномочий. Кортес покорно подал в отставку. Не успел он это сделать, городской совет торжественно назначил его главным судьей города и генерал-капитаном королевских сил – до тех пор, разумеется, пока «монархи» (в то время Кортес и его спутники еще предполагали, что Хуана остается законной королевой Кастилии) не смогут лично принять решение по этому вопросу[382].

В глазах врагов Кортеса этот шаг представлял собой вопиющий мятеж. Хотя он мог утверждать, что действовал от имени монархов, пренебрежение властью Веласкеса сделало его правовое положение весьма шатким. Даже современным поклонникам Кортеса часто приходится приводить в его защиту аргументы, к которым сам конкистадор никогда не прибегал: например, что он опирался на «демократические традиции свободных испанцев», которые давали им «право основывать города там, где заблагорассудится», или на «общий принцип… который предусматривает, что в отсутствие органа, конституционно наделенного изначальной легитимностью, власть возвращается к сообществу, которое затем может использовать ее для избрания своих законных представителей»[383]. Другой ученый настаивает, что шаг Кортеса был «беспримерно оригинальным» и он пошел на него «в высших интересах общего блага, стремясь служить Богу и короне»[384].

И все же ключ к пониманию замыслов Кортеса действительно существует – и его можно найти в реляции, посланной им Карлу и Хуане вместе с дарами, которые впоследствии так поразят Дюрера. Текст этого документа свидетельствует, что Кортес опирался в своих действиях на устоявшуюся традицию средневековой юриспруденции, сложившуюся в конце XIII в. при Альфонсо X Кастильском, прозванном Мудрым, и отраженную в своде законов под названием «Семь партид» (Siete Partidas). Кортес изучал юриспруденцию в Саламанке, а затем много лет трудился в качестве нотариуса в Испании и на Кубе, что должно было позволить ему тщательно изучить этот акт, влияние которого четко прослеживается в реляции[385]. Хотя нет никаких сомнений в том, что реальным автором реляции являлся сам Кортес, она якобы была посланием ото всех новых граждан Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус. Тот факт, что реляция выставлялась как плод коллективных усилий, позволил Кортесу сопоставить свои действия с обоснованиями, приведенными в «Семи партидах», и тем самым придать им убедительную видимость законности.

Реляция начинается с заявления его авторов, что они, как благородные идальго, являются «ревностными слугами Господа нашего и Ваших Королевских Высочеств и стремились всячески превознести вашу царственную корону, а также расширять ваши владения и приумножать ваш доход»[386]. Формулировка явно намекала на содержащийся во второй партиде закон, который устанавливал очень тесную связь между короной и идальго, поскольку именно руками последних монархи совершали свои завоевания и именно на них они полагались как в мирное время, так и в военное[387]. Оправдывая свой акт неповиновения Веласкесу, авторы подчеркивали, что, если бы они решили следовать инструкциям губернатора в тех конкретных обстоятельствах, в которых оказались, эти действия были бы равносильны защите исключительно их собственных интересов в ущерб короне и всему обществу[388]. Этот аргумент основывался на законе из третьей партиды, который гласил, что интересы всех никогда не должны ставиться ниже интересов немногих. Этот принцип, составлявший основу всего обширного свода, вытекал из формулы, согласно которой законы не должны нарушаться ни при каких обстоятельствах, если только «все добрые люди страны» не согласятся с тем, что достигнута точка, в которой законы фактически идут вразрез со своим изначальным назначением[389]. В тех случаях, когда это было так, законы должны были быть «нарушены во всей их полноте»[390]. Это утверждение, конечно же, идеально соответствовало задачам Кортеса[391]. Настаивая, что основание новых городов в Мексике как ничто другое соответствовало интересам испанской короны, поскольку это был единственный способ установления справедливости и осуществления надлежащего управления[392], письмо опиралось на другой отрывок из третьей партиды, в котором с любым положением, в котором преобладают грубая сила и варварство, предлагалось бороться с помощью создания защищенной территории законности и местных привилегий[393]. Между тем тщательно спланированное представление с отставкой Кортеса и последующим его назначением на пост главного судьи и генерал-капитана – обоснованное в реляции необходимостью «установить мир и согласие между нами, чтобы хорошо управлять нашими делами»[394] – идеально соответствовало «праву народов» (ius gentium), изложенному в первой партиде. Это право определялось как универсальный закон, общий для всех народов и основанный на разуме, «без которого невозможны согласие и мир между людьми и благодаря которому все люди знают, что им принадлежит, и могут определять границы полей и селений»[395].

Юридический язык и тон реляции говорили о том, что это был не поспешный и тщеславный акт мятежа, а тщательно продуманное решение, необходимое для защиты интересов короны и общества в целом. Более того, это решение было основано не на гражданском праве, последнее слово по поводу которого принадлежало одним только монархам, но на универсальном «праве народов». В тексте особо подчеркивалась обязанность любого достойного вассала говорить правду, особенно монархам, – наблюдение, четко отсылающее к нормам второй партиды[396].

Реляция с ее виртуозным и юридически неопровержимым оправданием действий Кортеса была представлена в форме «правдивой» истории, специально отточенной для того, чтобы опровергать «ложь», которую Веласкес и его соратники нашептывали в королевские уши. Читая реляцию, монархи должны были понять, что все, что им до сих рассказывали о недавно открытых землях, «не является и не может быть правдой, потому что никто до сих пор не знал об этих вещах столько, сколько представлено в этом послании, где мы пишем и рассказываем вашим королевским высочествам, что произошло с самого начала открытия этих земель до их нынешнего положения»[397]. Решение основать город Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус не только не являлось актом мятежа, но и было вынужденной, но необходимой инициативой, чтобы положить конец великому злу. Оставив Кортеса на должности, монархи могли рассчитывать на группу бескорыстных вассалов, которые проявляли в служении Богу такое рвение, что были готовы рисковать всем своим имуществом и самой своей жизнью ради благородной идеи приведения коренных народов – которые, согласно этой логике, уже являлись номинальными вассалами короны – в лоно католической монархии.

Далее в реляции утверждалось, что Веласкес – в отличие от Кортеса и его группы лояльных подданных – давал все основания полагать, что виновен в одном из самых отвратительных пороков, который особенно рьяно осуждался в «Семи партидах», – алчности[398]. Явно отсылая к тексту первоисточника, письмо сообщало, что Веласкесом «больше двигала жадность, чем какая-либо другая страсть»