массив – настолько огромный, что, как следует из описания Кортеса, он и его соратники не могли осознать масштабов того, с чем столкнулись, не в последнюю очередь потому, что полученные от Веласкеса инструкции не указывали на то, что экспедиции встретится что-либо, кроме островов. Путешественники думали, что нанесли на карту длинную полосу суши к западу, отделенную проливом от «островов» Юкатан и Улуа, и что за ней находилась неизвестная территория, которую многие считали Китаем.

По крайней мере, в теории целью Кортеса был поиск экспедиции под командованием Хуана де Грихальвы, который отплыл с Кубы годом раньше, в апреле 1518 г., и еще не вернулся к тому времени, когда Веласкес вручил Кортесу инструкции. Попутно Кортесу было предписано отыскать амазонок и попытаться проверить достоверность слухов о том, что где-то на Юкатане живут люди с огромными ушами и собачьими мордами, о которых упорно судачили в Сантьяго-де-Куба[348]. Однако к тому времени, когда в июле 1519 г. он отослал реляцию императору Карлу, Кортес был уже гораздо лучше осведомлен о новых территориях, чем любой из его предшественников, кроме, возможно, Грихальвы.

Кортес отплыл с Кубы в направлении Юкатана 18 февраля 1519 г., старательно игнорируя становившиеся все более отчаянными попытки Веласкеса отстранить его от командования. Поначалу губернатор поручил экспедицию Кортесу, считая его надежным исполнителем, но постепенно, по понятным причинам, стал относиться к тому с подозрением, поняв, что в его операции задействованы 11 кораблей, 530 человек, из которых 30 были вооружены арбалетами, а 12 – аркебузами, 16 лошадей и несколько свор собак, скорее всего ирландских волкодавов и мастифов. Это было явно больше тех сил, которые требовались для выполнения губернаторских инструкций. Но Кортес и его люди действовали быстро и вскоре уже достигли острова Косумель у восточного побережья полуострова Юкатан, где надеялись найти испанцев, которые, как говорили, находились там в плену. Косумель казался многообещающим местом: он был богат медом, а фрукты и овощи были столь же необычны, сколь и полезны. Яркий окрас местных птиц не походил ни на что виденное ими прежде – он органично дополнял сравнительную утонченность местных жителей. Мало того что у них имелись «книги», как Пьетро Мартире д'Ангьера впоследствии назовет тщательно выписанные на длинных листах из промазанной битумом коры картинки, но они также выстроили на вершине высокой пирамиды храм с соломенной крышей, где поклонялись каким-то таинственным идолам[349].

В составе экспедиции Кортеса был человек по имени Мельчор, индеец-майя с Юкатана, который был привезен на Кубу после злополучной экспедиции на полуостров Франсиско Эрнандеса де Кордовы в 1517 г. Через него Кортес пытался говорить с туземцами, сообщив им, что на свете есть только один Бог, сотворивший небо и землю и дарующий жизнь всему сущему. Это означало, что их идолы были злом и что все они рисковали попасть в ад, если продолжат поклоняться им. После такого вступления Кортес приказал нескольким своим людям скатить идолов по ступеням храма и соорудить алтарь на том месте, где они стояли. Затем Кортес благоговейно поместил на него изображение Девы Марии и приказал двум плотникам сколотить высокий крест, который следовало поставить на вершине пирамиды[350]. Трудно вообразить реакцию майя на это вопиющее богохульство, поскольку достоверных свидетельств до нас не дошло. Тем не менее примечательно, что несколько недель спустя, когда в ходе своего дальнейшего движения вокруг Юкатана Кортес решил вернуться на Косумель, чтобы починить перевозившую жизненно необходимые припасы бригантину, давшую течь возле Исла-Мухерес неподалеку от северной оконечности полуострова, он с радостью обнаружил, что изображение Богородицы и крест все еще были на месте и должным образом почитались майя[351].

Вполне понятно, что историки склонны скептически оценивать подобные рассказы. Но это был только первый из многих случаев, когда испанские первопроходцы уничтожали местных идолов и заменяли их христианскими изображениями без какого-либо видимого сопротивления. Подобное случалось с поразительным постоянством, которое требует объяснения. Что же при этом происходило? Во-первых, мы должны помнить, что Кортес действовал по давно установившейся традиции, в рамках которой отношение к нехристианам было удивительно последовательным. По крайней мере, со момента обращения в христианство императора Константина в 312 г. н. э. ни у кого не возникало сомнений, что универсализм христианской церкви делал ее идеальным духовным союзником вселенской империи. По выражению официального панегириста Константина Евсевия Кесарийского, «как бы по мановению единого Бога, произросли для людей две отрасли добра: римское царство и учение благочестия»{17}[352]. Это означало, что по мере того, как церковь занимала место старых имперских структур в качестве выразителя общественного сознания, христиане все сильнее убеждались в том, что наставления Иисуса своим апостолам уже были выполнены: Евангелие было в самом деле донесено даже до края земли. А если это было так, значит, обращение в христианство больше не было уходом в пустыню, чтобы убедить язычников принять истину; это, скорее, было приглашением тех, кто уже находился внутри вселенского общества, присоединиться к обрядовой жизни Церкви. Возможно, кое-где и оставались уголки, где Благая весть еще не пустила корни, но преимущества принадлежности к вселенскому христианскому обществу были очевидны каждому. Христианство и цивилизация шли рука об руку.

На протяжении веков это отношение, как ни удивительно, никем не оспаривалось. Даже сталкиваясь с народами, которые просто не могли иметь возможности приобщиться к христианской вере, европейцы действовали с обезоруживающей самоуверенностью. Например, в XIII в. францисканцы Джованни дель Плано Карпини и Гильом де Рубрук принесли слово Божье в земли являвшихся язычниками монголов. В их рассказах перечислены многие монгольские практики, резко расходящиеся с самыми элементарными положениями христианства; тем не менее эти обычаи описаны с твердым убеждением, что язычники легко станут христианами, стоит только донести до них глубину их заблуждений. «Если бы воинство Церкви пожелало, – писал Рубрук, – то было бы очень легко или покорить все эти земли, или пройти через них»{18}. А булла, направленная папой Иннокентием IV «императору татар», открыто упрекала адресата в том, что тот «устроил во многих странах ужасное разорение», сознательно отвернувшись от «изначального закона», объединяющего «не только людей, но даже неразумных зверей… по образцу всех небесных духов, которых Бог-Творец разделил на хоры в непреходящем постоянстве мирного порядка»[353].

Схожим образом Кортес казался столь же уверенным в том, что, как только майя услышат о христианской вере, они осознают ошибочность своего образа жизни, вспомнят свое истинное происхождение и наведут порядок в своей духовности. В конце концов, их принадлежность к человечеству не подлежала сомнению; поэтому не подлежала сомнению и их врожденная восприимчивость к божественной благодати. Более того, как люди, они уже принадлежали к вселенскому обществу христианского мира; на самом деле когда-то в прошлом Благая весть уже должна была достигать их ушей[354].

Хорошо, Кортес был убежден, что майя с благодарностью примут христианское учение, но как насчет их кажущейся готовности сделать это? Ответ прост: их внешнее согласие было вполне ожидаемым. В политеистическом пантеоне к новым божествам обычно относились спокойно, особенно если они были божествами могущественного народа. В прошлом майя часто принимали чужеземных богов и были более чем готовы снова поступить так же. Чего Кортес и его люди не осознавали, так это того, что включение христианского Бога в пестрый пантеон майя на самом деле укрепляло их многобожие, а не бросало ему вызов. Однако эта конкретная проблема еще не стала очевидной. На первых порах Кортес принимал их «обращение» за чистую монету.

Его оптимизм укрепило еще одно важное событие. Когда экспедиция готовилась снова отправиться в направлении Исла-Мухерес, Кортес и его люди заметили каноэ, идущее к ним с материка. Там были трое мужчин в одних набедренных повязках, чьи волосы были «собраны, как волосы женщин»; они были вооружены луками и стрелами. Достигнув берега, один из них подошел к кастильцам и спросил по-испански: «Сеньоры, вы христиане? Чьи вы подданные?»