* * *

Через неделю после солнцестояния мы с Элвисом шли на восток мимо лягушачьего пруда по узенькой тропке, которая кончалась возле ручья. Прямо перед маленьким озерцом с илистыми берегами Элвис резко повернул направо, забираясь по склону под хилой сосенкой, – там была еще одна тропа. Мы, должно быть, проходили мимо нее десятки раз на пути к горе Оверленд; оттуда не было и десяти минут ходьбы до места, где я ныне стояла. Заинтересовавшись, я последовала за псом – и через узенькую расщелину вышла на маленькую полянку. Обочины узкой тропки испещрили сотни колорадских голубых аквилегий среди редких папоротников и дикой моркови. Свет расплескивался сквозь ветви деревьев, выхватывая цветы с белыми серединками, странные, как орхидеи. Было такое ощущение, будто я вошла в прохладную каменную церковь в жаркий полдень. В этом месте царила какая-то особенная тишина. Не безмолвие отсутствия, а покой присутствия, тишина магии. Звуки птичьих трелей оказались отрезаны, и тишь сошла сюда, словно большая хлопковая занавесь, упавшая с окна. Крахмально-белые головки, отороченные голубым, виднелись повсюду. Я нашла местечко ближе к центру полянки и села там, зачарованная этим местом, чья духовная жизнь была буквально осязаема. Уцелевший островок дикой земли.

Легкий июньский ветерок заставлял трепетать осины и то и дело перестраивал кружевные головки болиголова в каком-то сложном волнообразном танце. Элвис устроился рядом со мной, усевшись между моими скрещенными ногами. Он прислонился ко мне спиной, даря мне свой вес, – так же как тогда, когда я впервые увидела его в приюте для животных.

С Элвисом, животным, которое сливалось со мной так, как, говорили мне, делают волки, я двигалась почти инстинктивно, обращая внимание на вещи, что притягивали его внимание. Как будто поводок, который я использовала, чтобы приучить Элвиса оставаться рядом со мной, стал длинной невидимой нитью, моим шестым чувством. Поначалу я осознавала все опасности, что могли бы прикончить моего пса, – скальные выступы, диких животных, охотников с оружием, – но это осознание, постепенно углубляясь, стало включать текстуры, звуки и запахи, нюансы местности. С Элвисом я больше присутствовала в настоящем. Вот и теперь, как это часто случалось, ощущение его тела рядом с моим заякорило меня в физическом мире, наполняя покоем, ощущение которого было для меня редкостью. Мой разум слишком сильно желал кубарем скатиться с горы, распылиться на дневные дела и не видеть ничего дальше кончика носа, но мой по-прежнему дикий хаски снова собирал его в кучку. Элвис давно уже был моими глазами, моими ушами, но теперь, дошло до меня, он был еще и моим гуру, моим наставником: его присутствие напоминало мне – играть сейчас, спать сейчас, исследовать сейчас, быть сейчас.

Этот волшебный лес с его «пятнистым миром», его «ландшафтом в разметке и наделах»[42] стал тайным садом. Местом, которое, как я чувствовала, принадлежало мне безраздельно. Всем нам для спокойствия нужен фундамент. Но мне была нужна еще и красота – чтобы подобрать ее юбки руками и тянуть за собой по ландшафту моих дней.

* * *

У красоты, я знала, есть свои острые грани. Дикая природа была пандориным ящиком с буйными острозубыми куницами, хищниками, которые дают своей добыче истекать кровью до смерти. Жизнь на горе означала, что приходилось мириться с живыми существами, которые порой пытались разделить со мной пространство моего дома. Летом я постоянно воевала с бурундуками; они протискивались под криво вывешенную противомоскитную дверь и устраивали азартные игры с погонями, и я пыталась выгнать их наружу раньше, чем Элвис – в пылу преследования он переворачивал стулья и мусорные корзины – их поймает. Несмотря на заложенные в щели полотенца, скатанные и придавленные сверху здоровенными банками с фасолью и цельнозерновым овсом, какой-нибудь из них исхитрялся пробираться внутрь каждые пару недель. Я сносила их вторжения как одну из составляющих жизни в горах – так же, как терпела мышей.

До какого-то момента.

Я не имела ничего против мышей, бегавших вдоль стены под книжной полкой, хоть Элвис и разъярялся, превращаясь в Большого Белого Охотника и вынюхивая мелких созданий еще долго после того, как они пропадали с глаз долой. Я видела, как он в своей юности бросался на мышь с расстояния в двадцать футов в темный вечер в заснеженном поле. Я никак не могла понять, чем это он занимается, пока не сообразила, что он подбрасывает тельце высоко в воздух. В хижине он часто убеждал меня, что за всеми этими книжками на самой нижней полке или внутри стопки газет кто-то есть. Я послушно раскапывала газеты и книги, а Элвис приклеивался носом то к задней стенке стеллажа, то к нижней части стопки, скребя лапой. Все это неизбежно заканчивалось беспорядком и полным отсутствием каких-либо грызунов. Но они были: по ночам я иногда слышала, как они гремят посудой на сушилке. И махала на это рукой.

Моя хижина была прохудившейся лодкой, настолько скверно сбитой, что невозможно было заделать все щели, через которые внутрь проникали мыши, так что я жила сама и давала жить им до тех пор, пока грохот в кухне не превращался в шумные вечеринки, не дававшие мне спать, или следы помета в темных углах шкафчика для продуктов не начинали вызывать опасения заразиться хантавирусом. Расставив мышеловки, я убивала по десятку мышей за пару недель, честно вынося мертвые тельца за каменную поилку, где кто-то – лис? енот? койот? – по ночам подбирал их. Так шло до тех пор, пока однажды утром я (это было неизбежно) не обнаружила в ловушке не мертвую мышь, а сильно раненную – она жалко висела на одной лапке в мышеловке, поставленной в узком пространстве между столешницей и холодильником. Придя в ужас при мысли о страшной ночи, что провела эта несчастная, я осторожно высвободила ее тряпкой для посуды и посадила в кучу дубовых дров, насыпав ей семечек и положив кусочек сливочного масла, а потом вернулась в дом и убрала с глаз долой остальные мышеловки. Весь этот цикл повторялся с периодичностью в шесть месяцев, когда очередная волна убийств резко прекращалась каким-нибудь покалеченным грызуном.

Я, безусловно, не была неразборчивой убийцей. Не в моей натуре было вредить живым существам. Я выгоняла из дома пауков и шершней, зато от души шлепала комаров. Мы с мышами исполняли свой танец сезон за сезоном. Я пыталась разговаривать с ними по примеру поэтессы Одры Лорд; я пыталась предостерегать их. Но в конце концов некоторые из них погибали.

Территориальная тяжба превратилась в войну за превосходство, когда земляные белки начали систематически разорять мой новый садик. Я игнорировала их, пока они бегали по террасе и между дицентрами возле высоких скал на задах моего участка. Ну сколько от них может быть вреда? Однако потом я заметила, что кто-то повадился изничтожать травы, что я посадила в новом большом клубничном контейнере, поставленном на верхнюю ступеньку лестницы, – изничтожать, теребя и разбрасывая розмарин и поедая все ростки нежной кинзы. Сделав, как мне казалось, остроумный упреждающий ход, я накрыла контейнер оленьей сеткой. Затем поставила перевернутый ящик от помидоров на контейнер с высаженным салатом и завернула все сооружение в другой кусок сетки. Всего через какую-то неделю я обнаружила земляную белку – животное, напоминающее жирного бурундука-переростка, – висящей на сетке, едва не задушенной. Было видно, как колотилось сердечко в груди зверька, пока я осторожно вырезала его из черной сетки, одновременно стараясь избежать знакомства с острыми зубами. Когда белка была освобождена, я убрала и сетку, и ящик – и отказалась от идеи салатного огорода до тех пор, пока не сумею придумать план получше.