По прибытии в Москву я проэскортировал Мишу до посольства Нидерландов и простился, договорившись встретиться в шесть часов у входа в ЦДЛ. Ни в шесть, ни в шесть пятнадцать его, разумеется, не было. Но в шесть тридцать оказался жив. Теперь нам оставалось только проникнуть в ЦДЛ…

Со своих «проводов» Миша меня прогнал — мне хотелось пить и разглагольствовать, а ему — декламировать и солировать. Он ни за что не позволил бы себе подобного хамства, не полагай — как, впрочем, и все мы, — что прощаемся навеки. Тогдашняя эмиграция и впрямь была равнозначна смерти — психологической смерти, во всяком случае. Лет через двенадцать у меня дома раздался телефонный звонок.

— Узнаёшь, Топоров?

— Конечно, Витя, я тебя узнал.

— Какой там Витя! Это я! Миша Генделев! Я вчера прилетел из Израиля!

— А я принял тебя за Ширали. Впрочем, ты всегда ему подражал.

— Надо было мне отсутствовать двенадцать лет, чтобы ты встретил меня очередной гадостью!

— А чего ты ждал? Ладно, проветрись тут пару дней, стряхни палестинскую пыль, потом свидимся.

Через пару дней он позвонил.

— Давай сходим куда-нибудь в ресторан.

— Ну давай.

— Где встретимся?

— В четыре у «Сайгона».

В четыре мы встретились у «Сайгона», на тот момент в очередной раз навсегда закрытого. Было воскресенье. На дворе стоял голодноватый 1991-й. Миша прибыл с какой-то малоочаровательной особой лет сорока, под которую со всегдашним остервенением подбивал клинья. Жена бросила его по прибытии на историческую родину — русская, разумеется, жена.

— Ты заказал столик?

Я посмотрел на него как на сумасшедшего. И сказал только одно слово. Мишину даму, впрочем, не смутившее.

— Так куда же мы пойдем?

— Куда пустят.

Перейдя через Невский, мы очутились в грязном шалмане «Застолье», в котором не раз бывали и ранее. Ничего не изменилось в этом шалмане во времена «кооперации» — разве что блюд стало меньше, а гонору больше. Про цены не знаю — платил израильский гость.

— У вас есть черная икра? — обратился он к официантке.

— И красной тоже нет.

— А какая рыбка?

— Никакой.

— Мяско?

— Борщ и шницель.

— Вот-вот, — вмешался я. — Нам того и другого. Три раза.

— А что у вас пьют?

— Что принесут с собой, то и пьют.

— А от вашего стола?

— Водка по сорок.

— Две, — снова вмешался я.

— А хотя бы селедочка?..

Официантка, не удостоив Мишу ответом, удалилась. Подала хлеб, водку. Мы выпили. Потом подала борщ. В горшочках. Чуть теплый.

— Это безобразие, — возмутился Миша. — Подогреть!

— Но только твой, — вставил я.

Официантка унесла Мишин горшочек.

— Ты хоть понимаешь, что она в него самое меньшее плюнет?

К горшочку — как раз в таких он когда-то и варил жженку — Миша в конце концов даже не притронулся. Что же до водки, то она была теплой и разбавленной, но хотя бы не паленой. Правда, паленую тогда почти не делали, да и спирт «Рояль» еще не вывел из строя проверенные змеевики.

Время стояло странное. Еще один гость из Израиля, нажравшись в номере «Астории» и захотев бабу, вышел в поисках таковой на пятачок перед гостиницей в домашних шлепанцах. Постовой обратил на это внимание заморского гостя и попросил за беспокойство двести долларов (ровно столько же, сколько забрал у Генделева в Нью-Йорке двухметровый негр). Расплатившись с постовым, гражданин Израиля безропотно вернулся в номер: его уже обслужили по полной программе.

Поэтический вечер Генделева в ВТО вел Кривулин. Он попросил публику задавать вопросы, предупредив, однако, что спрашивать надо только о литературе.

— А что вы заканчивали? — таков был первый вопрос.

— Сангиг, — ответил поэт.

— Ну и как котируется в Израиле диплом Санитарно-гигиенического?..

В Израиле Миша как поэт раскрылся — и заслуживает как минимум уважения. Но интереснее другое: милый, обаятельный, взбалмошный, поразительно глупый человек, он там, сохраняя прежнюю безалаберность, резко поумнел — в политическом плане по меньшей мере — и теперь в спорах со своими никуда дальше Пярну в годы застоя не выезжавшими однокашниками-либералами и космополитами расправляется играючи. А наезжая в Москву, задирает Ципко, поддакивает Кургиняну и курирует предвыборную подготовку «Яблока». Правда, так и не сумев передать этому политическому объединению свою с немалым трудом обретенную вменяемость.

Вменяемость — но не в бытовом плане. Пару лет назад мы решили устроить прогулку по Неве на речном трамвайчике, принадлежавшем на тот момент Интерьерному театру Беляка. Прогулка вопреки моим ожиданиям состоялась, но не вполне: Генделев накупил закусок, но забыл купить водку. А выяснилось это, уже когда мы плыли под Дворцовым мостом. Беляк в юности переплыл Неву на пари, но на этот раз мы его за водкой не снарядили. Выпили уже на мансарде Интерьерного театра.

У Генделева был инсульт, и с тех пор его перекошенная физиономия может служить вывеской нашего поколения — вывеской над «Сайгоном» по меньшей мере. Своего панического оптимизма он, однако же, не утрачивает.

В университете я учился уже хорошо, хотя и неровно. Выяснилось, к сожалению, что я обладаю весьма посредственными способностями к языкам — мне не хватает умения обезьянничать, не хватает актерства, да и механическая память лишь на среднем уровне. Моим произношением стыдили прогульщиков: не станешь ходить на фонетику, будет у тебя такое же произношение, как у Топорова… Это — по-немецки; английским я, как и в детстве, манкировал и изучил его (прилично, но пассивно) лишь годам к тридцати, латынь знал, как Евгений Онегин…

Общественные дисциплины — в преподаваемом нам варианте — меня не интересовали, как, впрочем, и лингвистические, хотя последние я неплохо схватывал. Преуспевал я во всяких литературах-стилистиках и, как это ни странно, на военной кафедре, где мой подполковник сперва вынес мне выговор за прогул, потом отменил его за отличную сдачу экзамена, потом за вторую отличную сдачу экзамена отменил повторно — и лишь затем, преодолев естественный антисемитизм, начал объявлять мне благодарности.

Любовь подполковника сыграла со мной странную шутку: еще студентом меня по его рекомендации вербовали в училище ГРУ, потом, по окончании, — в группу глубинной разведки, да и вообще всячески заманивали на офицерскую службу. Анекдотичной оказалась и моя «приписка» как офицера-переводчика: в воздушный десант военно-морского флота, но с медицинскими противопоказаниями против службы в море и в воздухе. Противопоказания, правда, заключались в такой невинной штуке, как плоскостопие.