— Я хочу стать самим собой, Люн Си. Я здоров, поверь.

— Но отец сказал…

— Что я вспомню, когда придет время. Оно пришло.

— Да, Дай Ми, — склоняет голову Люн Си.

И Дайм улыбается. Потому что точно знает: Шуалейда бы продолжила спорить. Она бы не сидела, чинно сложив руки на коленях, а бегала по комнате, сверкала своими невозможными сиреневыми глазами, кричала бы, доказывала, вокруг нее завивались бы стихийные потоки — а он бы любовался ею, и поймал бы ее в объятия, чтобы доказать свою точку зрения самым надежным способом — поцелуем.

Боги. Оказывается, это бывает так…

Он глянул вслед Люн Си и покачал головой, сожалея. И — прощаясь. Дочь Ци Вея прекрасна, умна, образованна, нежна и со всех сторон совершенство. А Шуалейда… другая. Она тоже умна, прекрасна и образованна, но — несовершенна. Она учится. Познает мир. Она любопытна и порывиста, она заботлива и эгоистична, как ребенок, да она и есть во многом ребенок, и она так старается быть взрослой и ответственной… так старается помочь, спасти…

От оглушительной, выворачивающей наизнанку боли Дайм едва не закричал. И даже отчетливое понимание, что эта боль — в прошлом, что все давно закончилось, он жив — не сделало боль слабее. Потому что там, в забытом прошлом, корчилось и умирало от боли что-то невероятно важное, жизненно необходимое, то, без чего все потеряет смысл…

— Ты упрям, как все Брайноны, — пробился сквозь взбесившуюся память насмешливый голос Алого. — Спи, мой светлый шер, сын ишака и ослицы.

Дайм проснулся от собственного крика.

Вскочил с постели, перевернул кувшин, дрожащими руками поднял его, выпил половину оставшейся воды, а последнюю вылил себе на голову.

Сердце колотилось, как бешеное, в ушах звучал отчаянный женский крик и свист кнута. Содранная до костей шкура болела, и казалось, что кровь все еще льется на пол, лишая его жизни и дара — и он никак не может ее остановить.

Проклятье. Проклятье!

Прав был Ци Вей, он — сын ишака и ослицы.

Подойдя к зеркалу, Дайм придирчиво осмотрел себя и даже ощупал. Особенно спину и плечи. То, что видели его глаза, противоречило всем его ощущениям. Настолько противоречило, что Дайму казалось — стоит ему отвернуться, как едва зажившие шрамы разойдутся, и он снова окажется там. На эшафоте.

Шрамы… шрамы?! Вчера их не было! Вчера он был совершенно здоров!

Дайм зажмурился, вспоминая вчерашнее ощущение гладкой и здоровой кожи, и напоминая себе: прошло три месяца. За это время все зажило и следов не осталось. Он же светлый шер.

Никаких следов!

Зеркало послушно показало правильную картину: гладкую, не тронутую загаром кожу без единой царапины.

— Так-то, — вслух сказал Дайм, поморщившись собственному хриплому голосу.

Кажется, кто-то так орал во сне, что сорвал горло. Что ж. Кричать во сне — можно. Люкрес не слышит.

— Люкрес, — произнес, словно касаясь ядовитой змеи, Дайм, и повторил: — Люкрес. Шисов дысс.

В комнате, залитой утренним светом, резко потемнело. Зеркало издало жалобный звон и треснуло. А поющие за окном птицы разом замолкли и взлетели, испугавшись…

— Не сметь, — велел Дайм и провел ладонью по трещине в стекле.

Стекло заросло и почти сразу разгладилось, став снова идеальным зеркалом. Вот только отражение в нем совсем не походило на светлого шера. Потому что света в нем было — ноль целых, ноль десятых. Сплошная непроглядная тьма и ненависть.

— Люка… Брат мой возлюбленный… — тихо повторил Дайм, пытаясь успокоить кипящий в нем гнев.

Что ж. Ему это удалось. Бурлящая лава, готовая извергнуться и сжечь все на своем пути, замерзла. Разом. До состояния обжигающего льда. Острого. Черного. Смертельно опасного льда. Некогда ярко-бирюзовые глаза затопила чернота.

Дайм усмехнулся и коснулся отражения пальцем, стер черноту, возвращая глазам естественный цвет. И глазам, и собственной ауре. Он — светлый шер. Что бы с ним ни случилось, он — светлый шер. Тьме неоткуда взяться в нем. А значит тьмы — не будет.

Тьма. Горячая, бархатная, манящая тьма. Как сладки были ее обещания!

Каким он был идиотом, поверив им. Поверив темному шеру. Дважды. Злые боги, он дважды поверил Бастерхази! И тот дважды убил его.

Он точно знал, что дважды. Правда, подробностей не помнил. Только какие-то обрывки. Боль. Ужас. Отчаяние. Ледяной и ненавидящий взгляд огненных глаз. Кнут…

Кнут, рвущий его тело и душу — в руках Бастерхази…

И — нежные поцелуи, горячие клятвы… ощущение безбрежного счастья, запах грозы и звездных фиалок… И снова — боль, предательство и брызги крови на безупречно красивом и безупречно равнодушном лице темного шера.

Свист кнута.

«Твоя награда, Бастерхази», — голосом Люкреса.

Боль. Бесконечная боль и беспомощность.

Усилием воли отбросив клочки ненужной памяти, Дайм рассмеялся. Резко. Зло. Раньше он не умел смеяться так. И не думал, что научится.

Проклятье. Прав бы Ци Вей. Сто раз прав. Не стоило ему вспоминать. Он бы прекрасно обошелся без ненависти и боли. Покой был намного лучше этой кровавой фантасмагории из обрывков времен, мест и действий.

Правда, кроме ненависти и боли, в этих обрывках было и кое-что еще. Кое-кто еще.

Девушка с глазами цвета звезд. Девушка-гроза. Мечта и счастье. Его мечта и его счастье, отнятое шисовым отродьем, которое называется его братом.

Мертвый ему брат!

Дайм прикрыл глаза и медленно вдохнул, задержал дыхание, досчитал до двенадцати. Открыл глаза. Старательно растянул губы в улыбке.

Получился злобный оскал.

Надо будет потренироваться. Вспомнить, как это — быть счастливым и радоваться жизни. Улыбаться искренне, а не показывать острые ядовитые зубы. Он — светлый шер, а не мантикора.

Все. Хватит. Фантомной боли и реальной крови. Хватит.

Лучше подумать о Шуалейде. О ее улыбке. О ее голосе…

«…клянешься выйти за меня замуж…»

«…перед лицом Двуединых…»

Отражение проклятого Люкреса пошло кровавыми трещинами. Руку обожгла боль.

Дайм с недоумением глянул на воткнувшийся в ладонь осколок. Покачал головой. Ну и каша у тебя в голове, светлый шер. Не стоит бить несчастное зеркало только потому, что ты проиграл. Все проиграл. Жизнь, свободу и любовь. Шуалейда продала себя, чтобы спасти твою шкуру, а ты даже не смог остановить ее! Слабак и ничтожество!

Загладив новые трещины на зеркале, Дайм отошел к раскрытому окну. Вдохнул свежий, пахнущий цветами и мокрой зеленью воздух. На миг показалось, что ноздрей коснулась прохладная терпкость грозы, по коже пробежали крохотные разряды, и любимый голос шепнул: Дайм!