– Чего вы хотите от меня? От нашего канала?

– А кто еще поможет, если в Следственном комитете заняли позицию: обвинить?! Выбить признание во что бы то ни стало! В тюрьме безвинного человека держат, молодую женщину!

– Но что мы можем сделать?

– Свяжитесь с убитыми. Они ведь только правду говорят – оттуда, с того света. Вот пусть и скажут все: Вадим, мать его, и отец, и бабушка: ни при чем здесь Ксюшенька! Не убивала она!

– Но ведь показания умерших для следствия никакого значения не имеют. Они просто не принимаются во внимание. На этот счет даже Верховный суд специальное разъяснение выпустил.

– Ну и что! Зато все узнают, все увидят: не виновата она! После этого вряд ли у следственного комитета рука поднимется дальше Ксюшеньку в СИЗО гноить!

– Так вы хотите, чтобы про убийство и то, какую роль в нем сыграла ваша дочь, по телевидению показали, на всю страну?

– Я теперь уже на все готова и на все согласна, чтобы только Ксенечку из тюрьмы вызволить.

– Я услышал вас. – Остужев научился у Чуткевича и других деловых людей, с которыми сталкивался, произносить тираду про то, что он их услышал. – Я поговорю с нашим начальством. Но вы должны понимать, Вероника Аркадьевна: от меня далеко не все зависит. Кто знает, пойдут ли нам навстречу руководители. Любой прямой эфир с умершими – очень затратная операция.

Женщина заплакала.

– Опять деньги… И вы денег хотите… А еще ученый. Всемирно известный.

– Что вы такое говорите?! Вы что, думаете, я у вас взятку вымогаю?! Как вы можете!

– Нет у меня денег. Не осталось ничего, что я откладывала – все на адвоката ушло, на передачи.

– Послушайте, Вероника Аркадьевна, – твердо и сухо произнес профессор, – вы меня совершенно не так поняли. Никто здесь, на канале, на связи с умершими не наживается. И с вашей стороны предполагать это – оскорбительно для меня. Я говорю только о том, что решение, как и для каких целей использовать аппаратуру, принимаю не я. Я доложу о вашем интересе руководству.

– Значит, что, Петр Николаевич, получается? Значит, человек, который велосипед изобрел, не может на него сесть и прокатиться? Никогда я не поверю! У вас ведь лично есть часы и минуты, когда вы сами своим изобретением здесь занимаетесь?

«Есть, – чуть не сказал Остужев, – но я их использую в собственных, личных целях». Однако удержался, только руками развел: мол, не в силах я ничего сделать.

– Пожалуйста, Петр Николаевич! – взмолилась просительница. – Не знаю, как вас уговорить! И вы извините меня, что я про деньги намекнула. Вы не такой. Я вижу, не такой. Вы хороший, добрый. Хотите, я на колени перед вам встану?

И она стала потихоньку сползать с дивана на пол.

– Нет!!! – подскочил Остужев. – Не надо! – Он принялся ее поднимать, с трудом приведя в вертикальное положение. – Пожалуйста, идите уже! Я сказал вам: я сделаю все, что смогу.

Кое-как, практически выталкивая грудью, он выпроводил назойливую гостью из своего кабинета. Но он понимал, мог понять и простить поведение собеседницы: такое горе, дочка в заключении.

Однако у просительницы хоть была надежда – рано или поздно Ксению выпустят.

А у него-то у самого никакой больше надежды ни на что, что может произойти под этими небесами, не было.

* * *

Не прошло и четверти часа с момента, как удалось выставить просительницу, как позвонил Чуткевич. Не доверяя секретарю, прошелестел в трубку:

– Петечка, зайди, пожалуйста. – Чем больше Борис Аполлинарьевич унижал и материл сотрудников, не достаточно значащих и зависимых от него, тем ласковей он становился с теми, кто ему нужен: Остужевым, Корифейчиком, Мореходовым. – Если можешь, прямо сейчас.

Кабинет босса специально делали звуконепроницаемым. По официальной версии – чтобы шеф мог спокойно, на любой громкости просматривать свои передачи и программы конкурентов – и информация бы не утекала. Но злые языки говорили, что затем, чтобы не слышно было, как на предельной громкости медиамагнат раздалбывает, морально нагибает своих подчиненных. Или в самом буквальном смысле нагибает подчиненных ему красоток.

Но в данном случае никакой речи о разносе и быть не могло. Чуткевич поднялся Остужеву навстречу, приобнял, усадил в кресла. После дежурных осведомлений о здоровье вдруг спросил:

– Что же ты, Петечка, такие жирные темы от нас прячешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Историю Кординых. – Он назвал фамилию недавней посетительницы.

– Откуда ты знаешь?

– Сорока на хвосте принесла.

– Ты что, шпионишь за мной? – ощетинился профессор. – Кабинет мой прослушиваешь? Или Эллочка тебе доносит?

– Да что ж ты мнительный-то такой? – хохотнул Чуткевич. – Чтоб не было меж нами недомолвок и подозрений, рассказываю: в бюро пропусков я узнал, что у тебя за посетительница. Фамилию ее слышал раньше. Ты вот газет не читаешь, телевизора не смотришь, а ведь это история, о которой вся Москва шумит. Нет, ну, вся – это перебор. Вся она шумит только о твоем изобретении и нашем с тобой канале. Но пол-Москвы точно о ней говорят. Кто только про убийство четырех богачей статейку не написал, сюжетец не снял! – И он прорычал, пародируя: – «Интр-риги! Скандалы! Р-расследования! Жена убила своего мужа и всех его родных в огромном доме в Подмосковье!» Но интервью-то эта Кордина-старшая никому ни разу не давала! А с тобой, вишь, разговорилась. И вот сразу видно, что ты, Петечка, не журналист. Журналист бы себе в кабинет оператора затребовал и весь ваш разговор записал. Главное, тетка эта не возражала бы против съемки – ведь так?

– Думаю, да.

– Во-от! – назидательно поднял перст медиамагнат. – А теперь придется по новой на нее заходить. Ладно, не бери в голову. Сделаем мы с ней эфир. Не твоя забота. Каждому свое. Тебе – наукой заниматься, связь с мертвяками совершенствовать, нам – заполнять канал контентом. Согласен?

– Тебе, Боря, видней.

– Я тоже так думаю. А как твое настроение вообще?

– Неплохо, – пожал плечами профессор.

– А что ты домой так поздно отправляешься? (Как видишь, я все, что на моем канале происходит, знаю – мне бюро пропусков докладывает.) Чего ты сидишь здесь по ночам?

– Да так, – пожал плечами профессор, не желая вдаваться.

– Все Линочку никак забыть не можешь? Связываешься с ней?

– Я ведь попутно оборудование тестирую, – стал слегка оправдываться Остужев. – Накапливаю материал для модернизации.

– Ты выпить хочешь? – неожиданно спросил Чуткевич. – Я бы вмазал. Ах, да, ты не пьешь. А я, пожалуй, жахну. – И он встал, подошел к холодильнику, вмонтированному в стеновую панель, налил себе немалую дозу виски и немедленно выпил. Вернулся к столику, потрепал своего ученого приятеля по плечу и проговорил задушевно: – Эх, Петечка, скажу со всей большевицкой прямотой: жаль, что ты по-прежнему на своей Линочке покойной зацикливаешься.