Именно в таком положении я иногда вижу Кромвеля, который издает странные звуки, исторгая из себя здоровенный шерстяной шар.

Не теряя времени, я ползу на четвереньках в туалет – и еле успеваю. Когда худшее остается позади, я ложусь щекой на сиденье и закрываю глаза, не в силах поднять голову. Сиденье на унитазе на удивление удобное; пожалуй, я останусь тут до конца дня.

Меня будит громкий звонок телефона – а я так и сижу на полу, по-прежнему прижимаясь лицом к пластику. Я ползу обратно в комнату, и, как только вижу имя Кевина, высветившееся на экране, на меня накатывает новый приступ. Я не беру трубку. Я уже знаю, он звонит, потому что я опаздываю. C огромной неохотой я ползаю по комнате с элегантностью улитки, которая только что вдохнула дорожку соли и внутри у нее теперь все горит. Почистив зубы, я бросаю последний прискорбный взгляд в зеркало и замечаю, что на щеке у меня красуется весьма сексуальный след от сиденья унитаза. Однако тяжелое похмелье и не выветрившиеся до конца остатки алкоголя в организме не дают мне особенно переживать по этому поводу. Я приветствую маму и выкатываюсь на работу.

По дороге я еле-еле выдавливаю из себя «доброе утро» Холли и Герцогу, неразлучной паре воронов. Герцог – самый старший и самый большой в стае, размером почти с маленького ребенка. Бывали случаи, когда он дрался с малышами из-за пакета чипсов. Но самая страшная – Холли. Они пара, и куда бы она ни шла, он прыгает за ней, словно самый большой ее поклонник. Нетрудно догадаться почему: это удивительное создание с великолепными лоснящимися перьями; она несомненная королева воронов – и знает об этом. Даже я чувствую на себе ее оценивающий взгляд, провожающий меня, пока я иду по двору. Я представляю себе, как она неодобрительно ворчит, осуждая мою сутулость или мятую рубашку. Часто я вижу, как она приглаживает Герцогу перья, словно жена, поправляющая мужу галстук перед работой, а он ерзает от нетерпения.

Под бдительным взглядом Холли я отрываю себя от заборного столба, о который опиралась, и тащусь дальше. Опаздывая уже больше чем на двадцать минут, я чувствую себя такой разбитой, что не могу даже собраться с силами, чтобы расстроиться от перспективы вечером снова идти в Белую башню.

Кевин получает от меня только стон, когда я прохожу через офис; он что-то кричит в ответ, но я закрываю уши. Мое тело реагирует на его голос так же, как на будильник в телефоне: я ощущаю его всеми синапсами, и каждый посылает импульс, побуждающий меня снова блевануть. Я падаю на свой стул и кладу голову на прохладную поверхность стола. Опущенные жалюзи билетной кассы почти не пропускают свет, но сегодня мне кажется, что все вокруг слишком яркое и агрессивное. Со стоном я закутываюсь плотнее в свой кардиган и на минуту закрываю глаза.

– Маргарет, ты что вообще творишь? Эта очередь скоро до Букингемского дворца растянется!

Голос Кевина и отвратительный стук его каблуков будят меня. Нетвердой рукой я берусь за мышку, и черный экран ярко вспыхивает в темноте кабинки: 14:35. Я умудрилась незамеченной проспать целых четыре часа! Почему я раньше так не делала? Протирая глаза, я быстро открываю жалюзи и срочно, пока он меня не застукал, ввожу пароль. Кевин появляется из-за угла, и я разворачиваюсь к нему на стуле.

– Э-э-э, ты что-то хотел?

Он подозрительно изучает кабинку и оглядывает меня с головы до ног. Я быстро вытираю ниточку слюны в уголке рта, и он прищуривается. Так и не обнаружив, к чему бы придраться, Кевин фыркает и удаляется.

К тому моменту, как бьет пять, я умудрилась найти целых три укромных местечка, где можно сачкануть и немного подремать. Первое, конечно, на рабочем столе, не заботясь о том, чтобы как-то специально прятаться, – есть свои преимущества в том, чтобы быть самым нелюбимым человеком в офисе: никто тебя особо не замечает. Второе – под полками в кладовке, куда Кевин изредка заглядывает, чтобы громко попердеть, но я готова заплатить эту цену, чтобы проспать похмелье. И третье: целых десять минут я дремала, восседая на унитазе со спущенными штанами, аккуратно пристроив лицо на держатель с рулоном туалетной бумаги. Не самое приятное времяпрепровождение, но, когда кажется, что в голове кто-то играет в пинбол, я готова продать почку за возможность десять минут покемарить.

Когда я наконец выхожу из офиса, нагруженная сумкой с деньгами, на улице по-прежнему невыносимо яркий день. Показав средний палец огненному шару, висящему в небе, я жмурюсь и только через несколько секунд могу снова открыть глаза. Не хотелось бы драматизировать, но возникает ощущение, что мир решил меня добить: жуткая, непрекращающаяся головная боль, тяжелая сумка, оттягивающая плечо, и еще волосы лезут в лицо и имеют наглость щекотать мне шею. Я нахожусь на грани того, чтобы устроить форменную истерику, завалившись на бетон.

Словно прочтя мои мысли, новый порыв ветра запихивает мне в рот очередную прядь рыжих волос. Стеная во весь голос, я бросаю сумку на землю, шлепаюсь на бордюр и тру глаза с таким остервенением, что мне кажется, я прямо вижу свою мигрень, мелькающую яркими вспышками на внутренней стороне век.

– Черт возьми, а я-то думал сегодня утром, что олицетворение похмелья – это Райли…

При звуке этого голоса я быстро вскакиваю на ноги. Пожалуй, слишком быстро – яркие всполохи перед глазами вернулись, я спотыкаюсь, и Фредди приходится ловить меня за руку.

– Понятия не имею, что было в этом розовом пойле, но оно точно было от дьявола.

Он все еще держит меня за руку, а я держусь за голову. Один из его длинных пальцев медленно двигается вверх-вниз. Боль понемногу отступает, и единственное, что меня сейчас интересует, – его теплые пальцы, поглаживающие мою руку, инстинктивное успокаивающее движение, от которого по моей коже сразу разливается приятное тепло.

– Это я виноват. Я должен был тебя сразу предупредить, что у нас в офицерской есть одно правило…

– Никому не рассказывать о вашем клубе? – перебиваю я. Шутка ужасная, и приступ боли, следующий за моим смехом, еще хуже. Фредди закатывает глаза и хмыкает. Его пальцы все еще держат меня, рассеянно поглаживая. Я думаю, он даже не отдает себе отчета в том, что делает.

– Да нет, можешь рассказывать сколько угодно, я уверен, тебе все равно никто не поверит. Единственное правило состоит в следующем: никогда не принимай напитков от Кантфорта. Он сам себя считает кем-то вроде сумасшедшего профессора и смешивает