приходится остаться дома, потому что если Дахён что-то сказала – так и должно быть. Мингю немного сочувствует Дасом, так как помнит себя в этом возрасте, ровно как и нежелание пропускать тусовки с друзьями. Девушка, кажется, чувствует его благосклонный к себе настрой, и как-то так получается, что к середине дня она держится поближе к Мингю, намеренно отставая от остальной части своей семьи. Он, в принципе, не против. Все же ясно как божий день. Да и возраст такой – когда ты подросток, в твоей жизни нет полутонов, одни лишь резкие угловатые контрасты: все либо охуенно хорошо, либо охуенно плохо. Чаще второе.

И именно это и читается поперек лица Дасом, когда она бросает долгие взгляды на Чонхо. Мингю не хочет вмешиваться, не хочет убеждать ее в том, что у Чонхо были свои причины не появляться в ее жизни до настоящего момента, не хочет как-то влиять на ее отношение, но все равно делает это – случайно, – потому что, кажется, сколько бы он ни кричал, что ему нет дела, дело все-таки есть. Как тогда, когда Мингю с разбегу и радостно растопырив руки прыгнул в самую гущу событий, с чего-то вдруг решив, что помирить Чонхо с Тэёном – это очень важно.

– Дырку просверлишь, – тихо говорит он, когда Дасом в очередной раз смотрит в спину Чонхо, сидящего на корточках позади Давон, которая прилипла носом к аквариуму с синими рыбками.

Ему в ответ несдержанно фыркают.

– Кто бы говорил.

– Туше.

– Я не моя мать, которая принимает с распростертыми объятиями, и не моя младшая сестра, которая на деле ни хрена не стеснительная и готова к любому броситься на руки, если ей дадут конфету. – Дасом щурит глаза, когда переводит взгляд на Мингю.

– А кто же ты?

– Человек, который ненавидит, когда его близким делают больно.

– Тебе, человек, – Мингю тяжело вздыхает, – надо перестать судить других. И хотя бы попытаться их узнать.

Дасом складывает руки на груди и молчит, ритмично притопывая ногой. Океанариум ее совершенно не интересует.

– С чего ты взял, что я не пытаюсь? – Она вдруг криво усмехается. – Я узнаю. Через тебя.

Мингю моргает пару раз. Неплохо.

– И что же ты узнала?

– Что у моего брата хороший вкус.

– Что?

Дасом с размаху шлепает его по спине, и Мингю чуть с завтраком не прощается от неожиданности.

По непонятной причине эта девчонка ему импонирует – он правда видит в ней себя, будто пазлами из разных периодов жизни. Может, поэтому Мингю и игнорирует тот факт, что она с ходу начала разговаривать с ним на панмале[6]. Помнится, даже мелкому Чонхо не раз прилетало за неформальный стиль речи, но в итоге Мингю просто смирился. Все Чонхо такие. С ними невозможно спорить. Собственно, как и с самим Мингю.

Вечером, когда солнце начинает клониться к закату, они приезжают на один из маленьких пляжей на побережье, каких десятки в Пусане. Мингю сразу же спускает Куки с поводка – знает, что здесь точно никто не будет против, – и наблюдает за тем, как пес срывается с места и бежит вперед по побережью, поднимая в воздух песок. Дахён машет им с Чонхо рукой и кричит, что они быстро доедут до ближайшего магазина, чтобы купить чего-нибудь вкусного, и просит их не уходить далеко.

Пару минут они молча идут вдоль побережья в сторону волнорезов, сгрудившихся кучей на самой окраине пляжа, дугой уходящего в сторону моря. Мингю кусает губы, прислушивается к звуку песка под ногами, в который он проваливается на каждом шагу, и не может подобрать слов. Может, и не нужно это. Может, надо просто-

жить.

И жить так, чтобы жизнь свою не хотелось заточить в клетку скобок, как фразу в тексте.

Мингю – стал скобками сам для себя.

Закат стелется лиловым по небу, пурпурными волнами захлестывая горизонт. Несколько рваных мятных облаков слева складываются в странную фигуру, напоминающую лебедя. Мингю достает телефон, чтобы сделать фото на память, но чуть не роняет его от неожиданности, когда точно над головой пролетают две жирные чайки, едва не задев его волосы. Чонхо легко смеется, наблюдая за его растерянностью, и залезает на ближайший волнорез. Раскачивается на одной ноге, прыгает на следующий. И так до самой воды.

Мингю стоит на песке и смотрит на то, как в волосах Чонхо путаются последние лучи солнца, разбавляют пряди лавандой неба. Наблюдает за тем, как ветер треплет его расстегнутую рубашку. И как Чонхо распахивает руки в стороны, запрокидывая голову. А внутри – внутри все встает на места.

Он всегда знал, что значит вторая строчка из послания в зеркале – еще до того, как увидел, еще до того, как перевел.

И он всегда следовал за этим светом, сам того не осознавая. За светом маяка, который – Чонхо.

Мингю щурится, потому что ярко, господи, так ярко, и залезает на волнорез. Медленно переходит с одного на другой, балансирует на ногах, что довольно сложно, так как он смотрит не вниз, а вперед – в чужую спину. Трет рукой глаза, которые нестерпимо жжет, и прыгает на последний волнорез. А потом хватается подрагивающей ладонью за плечо Чонхо, который опускает руки и оборачивается на него.

(Я – затерявшийся в шторме корабль, ты – маяк, чей свет вывел меня из тьмы.)

Чонхо широко улыбается и подтягивает Мингю ближе к себе, заставляя забраться на его волнорез. Обнимает одной рукой, так как двоим на нем мало места, и устремляет взгляд в сторону зашедшего пару минут назад солнца.

– Ты был прав.

– В чем?

– В том, что я сам все себе придумал. Я, кажется, раз за разом продолжаю отталкивать людей, даже не разобравшись в мотивах и причинах их поступков. Так с Тэёном было, – он разочарованно качает головой, – и так было с мамой.

Мингю хочется улыбнуться и сказать что-то вроде «Знаешь, а вы с сестрой похожи очень», но молчит – весомо, громко, будто ждет следующих слов, которых все еще очень много.

– Я думал, что она бросила меня. Вычеркнула из своей жизни, отдав предпочтение какому-то мужику, но… Наверное, случись развод моих родителей сейчас, я бы спокойно воспринял эту ситуацию. А в восемь лет я совсем не понимал, почему мама уходит и просит меня пойти вместе с ней, говоря, что у нас будет новый дом. Я ведь не пошел. – Чонхо набирает полную грудь воздуха. – Не она меня бросила, а я ее.

– Я уверен, что она все понимает и ни в чем тебя не винит. Тебе нужно было время, и она