Почему разрушился мой брак? Переломный момент настал всего за сорок восемь часов до рождения нашей дочери Лейлы. (Это случилось через несколько недель после того, как я обругала уличного хулигана, чем привела в изумление персонал магазина.) Была пятница, а пятницы в Каире всегда проходят как в похмелье. Замедленный темп. Приглушенные звуки. Я ковыляла по улице Двадцать шестого июля, держа за руку Зейн и все менее успешно пытаясь игнорировать боль, которая с каждым шагом простреливала мне снизу доверху всю левую ногу. Вдруг с нами поравнялся серебристый универсал Хинд. Она жестом позвала нас с Зейн сесть в машину. Хотя до дома оставалось всего несколько улиц, эта дорога казалось мне просто бесконечной, поэтому я с радостью согласилась. Я посадила Зейн в пустое детское кресло Рамзи на заднем сиденье, а сама села впереди, рядом с Хинд.

– Я больше не могу. Пусть ее наконец из меня вытащат.

– Скорее всего, она тоже так считает, – сказала Хинд.

– Ты не помнишь свои последние два дня до рождения Рамзи?

– Я очень постаралась это забыть, – сказала Хинд и, явно желая поскорее закончить этот напряженный диалог, остановила машину у моего строящегося гаража, хотя я обычно заходила в дом через главный вход.

Помню, я сразу заметила, что в квартире подозрительно тихо. Зейн отпустила мою руку и побежала к себе в комнату; звук ее шагов быстро удалился и пропал. Я пошла дальше по коридору в нашу спальню. Я не стала окликать его по имени. Просто толкнула дверь. Он стоял спиной ко мне, опершись на зеленое железное ограждение у окна, с телефоном у уха. Я не позвала его. Не пошевелилась. Он говорил сладким, медовым голосом. Хоть я и не прислушивалась, мне было слышно каждое слово. Но больно было не столько от его слов, сколько от мягкости его тона, расслабленности его позы. Я закрыла руками уши, но было слишком поздно. Меня словно заполнила пустота. Я посмотрела на пол – мне казалось, что все мои внутренности выпали и лежат там внизу. В конце концов я хрипло попросила его положить трубку. Он повернулся. Сказал ей, что должен идти.

– Я не видел, как ты зашла в здание, – сказал он, тут же заняв оборонительную позицию.

– Мы зашли с другого входа, – машинально пояснила я.

Мы отправились на наш еженедельный семейный ланч. В какой-то момент я тайком рассказала Хинд, что произошло. Мы обменялись тоскливыми взглядами. Я набила свой и без того раздутый живот едой. После ланча я наорала на мужа, хотя на самом деле больше на саму себя – за собственную глупость.

Через два дня, как и было условлено, меня вкатили в операционную. Он был там, глядел на все из-под насупленных бровей; выражение его лица было загадочным. Я чувствовала себя совершенно безучастной. Все это происходило с кем-то другим. Я не узнавала ни его, ни себя. В тот момент я не хотела быть разведенной и не хотела, чтобы мои дочери росли, вечно осознавая отсутствие одного из родителей. Как только шов зажил, я вернулась на работу. Diwan всегда исцеляла меня, но на этот раз все было иначе. Как только в разговоре или названии книги возникала тема брака или развода, я чувствовала себя так, словно на меня все смотрят. Я не хотела ничего говорить – или чтобы обо мне что-либо говорили, – пока я сама не разберусь со своей историей. Я вдруг задумалась: не научилась ли наша уборщица – изготовительница морковных кексов Сабах от своих прежних американских хозяев понимать по-английски лучше, чем она это демонстрировала? Наверняка она заметила, что мы с Номером Один больше не едим вместе. И что наши диалоги стали вежливыми, но холодными. Я представила себе, как она сплетничает об этом с Самиром. В машине я вела личные разговоры по-французски или по-английски – на языках, которых он не знал, – но начала беспокоиться, что он тоже мог уже набрать достаточный словарный запас, чтобы улавливать смысл моих фраз. Я детально воображала такую сцену: в обеденный перерыв Самир, потягивая чай, в лицах рассказывает о моем семейном несчастье группе наших работников. Я была готова поклясться, что каждый раз, когда я выходила из офиса, кучка сотрудников тут же разбегалась по разным углам. В следующие несколько месяцев, когда я ездила к семейному психологу, я просила Самира высадить меня за одну улицу от нужного места. Кроме того, для верности я отправляла его по какому-нибудь заданию в другую сторону, чтобы он не увидел, в какое здание я вхожу.

Моя паранойя усиливалась. Я стала вести внутренние диалоги с книгами из Diwan – в особенности с одним конкретным автором, Элизабет Гилберт. Во времена, когда мы только открылись, Номер Один наткнулся где-то на ее первый роман «Крепкие мужчины». Ему понравилась ее манера, и он убедил меня заказать несколько экземпляров. Помню, как я стояла в торговом зале и предлагала ее всем, кто проявил хоть какой-то интерес. Безуспешно. Тогда я пустила в ход тяжелую артиллерию: поставила над нетронутой стопкой табличку «Diwan рекомендует». По-прежнему – ноль внимания. Много месяцев спустя я сдалась, вырвала из всех экземпляров титульные страницы и отправила всю партию обратно издателю как часть ежегодного возврата. Я затаила обиду. Не люблю книги, которые меня подводят. В 2006 году, как раз в год разоблачения Номера Один и нашего развода, Элизабет снова ворвалась в мою жизнь с мемуаром-бестселлером «Есть, молиться, любить», в котором она описала путь к обретению себя после развода. Книга продавалась сама собой. И каждый раз, когда я проходила мимо этой стопки или пополняла ее новыми экземплярами – будь то на Замалеке, в Гелиополисе или Маади, – я слышала голос автора.

– Вали. Только так ты обретешь саму себя.

– Заткнись, Лиз! Ты ничего не знаешь о моей жизни.

– Неважно. Просто смирись.

– Отстань. Сама знаешь, как заканчивается твоя история.

Хинд и Нихал не оставляли меня ни на минуту. Во время деловых встреч я то и дело замечала, как они озабоченно смотрят на меня. Когда они поняли, что я это вижу, то стали отвечать мне подбадривающими улыбками. Когда этого было недостаточно, они выражались яснее: все будет хорошо, ты пройдешь через это и станешь лучше и сильнее, ты не первая и не последняя. Всякое бывает.

После шести месяцев бесед с семейным психологом и бесконечных советов от близких друзей и случайных знакомых мне пришлось непосредственно столкнуться со своим самым главным опасением: я боялась разочаровать маму. До этого, когда я поднимала в разговоре тему развода и его последствий, она ограничивалась только какими-то загадочными комментариями. Но я догадывалась, что она не одобряет эту идею. И это была правда. Но была еще другая, гораздо бо́льшая правда, разглядеть которую я сумела не сразу: матери желают своим дочерям лучшей жизни, чем была у них самих.

– Что лучше сделать сегодня на обед, мулюхию или фатту? Что детям больше понравится? – спросила мама во время нашего обычного утреннего телефонного разговора.

– Думаю, детям наплевать, мам. Одной восемь месяцев, другой два года. Сделай фатту.

– Ладно, скажу Беширу, чтобы сделал мулюхию. Детям полезно есть зелень.

Все наши разговоры строились по этой же схеме: она спрашивала мое мнение, я его высказывала, а потом она делала по-своему.