Девушка обернулась, и ее улыбка мгновенно сменилась угрюмой гримасой. Она молча пошла к кассам. Я встала за ней в очередь.

– Можете рассказать, что вам наговорили? – спросила я.

– Достаточно, чтобы сделать выводы, – ответила она. – Мне сказали: «Не подпускайте ее к ребенку».

– Я… – Я осеклась. Кивнула и решила, что вернусь в магазин завтра. Отвезла тележку на место, села в машину и разрыдалась. Мне не хотелось быть изгоем. У меня были мечты. Я даже повесила на кухне пробковую доску и прикрепила к ней вырезанные из журналов картинки. На них было изображено то, что я сама хотела бы иметь: путешествия, семья, стоящая спиной к камере на берегу моря, скромный, но ухоженный дом. В этих сценах я представляла себя. Мне хотелось, чтобы рядом со мной был мужчина, который любил бы меня, который мог бы вступиться за меня и сказать: «Не смейте так говорить о моей жене. Прекратите». Мне хотелось нормальной жизни! Я не хотела, чтобы весь город считал меня ничтожеством и питал ко мне ненависть.

Я пыталась привыкнуть к такому отношению, пыталась стать толстокожей и перестать обращать на все это внимание, но не могла. Через некоторое время после того, как против меня настроили молодую мать, я пришла к своему абонементному ящику, в который похоронные бюро присылали прах после кремации. Открыв ящик, я увидела ярко-голубой конверт из магазина «Холлмарк». Получить открытку было для меня большой радостью, напоминанием о том времени, когда тетя из Флориды каждый год присылала мне поздравление на день рождения. Я вскрыла конверт, не отходя от ящика. На открытке был нарисован выпрыгивающий из воды окунь, который всем своим видом просил, чтобы его поймали. «Лучшему дядюшке в день рождения».

Я раскрыла открытку. Внутри кто-то, яростно сжимая ручку, нацарапал: «Ты мерзкое отродье».

Эта открытка была первой. Все открытки, которые я получала, по сути, не имели ко мне никакого отношения. Казалось, что люди сговорились или всем в голову пришла одна и та же мысль: нужно отправить ей открытку в честь крестин. И для дедули в День отца. И в честь первого дня рождения. Видимо, в «Холлмарк» не продавали открытки с надписью «Иди к черту!».

Я убеждала себя, что этим занимаются незнакомцы, которые увидели меня по телевизору или прочли обо мне в газете. Но при этом понимала, что это не так. Номер абонементного ящика был указан в церковной адресной книге. Открытки присылали люди, которые улыбались мне по воскресеньям и причащались, стоя со мной рядом.

Меня показали по телевизору еще дважды – теперь местный канал считал меня экспертом в области СПИДа. Меня приглашали, чтобы внести ясность, когда в студии начиналась неразбериха. Какой-то политик хотел «выслать всех спидозников в Гуантанамо» или «поместить их в карантин на каком-нибудь острове». И я единственная возражала ему: «Так нельзя». Джесси Хелмс, сенатор от Северной Каролины, говорил: «Давайте называть негров неграми, а аморальных людей аморальными людьми». Я отвечала: «Что ж, по крайне мере, вы уже признаете, что речь идет о людях. Что касается второй части этого словосочетания…» Я выдавала хлесткие формулировки и всегда приходила вовремя, не забывая про укладку. Я не собиралась становиться телезвездой. Естественно, в юности мне очень хотелось вести прогноз погоды. И вовсе не хотелось становиться лицом СПИДа. Я просто пыталась донести людям информацию об этой болезни.

Я рассказывала о том, что происходит в похоронных бюро, чтобы люди хотя бы отчасти перестали осуждать больных. Если все узнают, казалось мне, что эти мужчины остаются объектом ненависти и после смерти, то, возможно, начнут заботиться о них при жизни. Однажды я как бы между прочим сказала: «Иногда мне приходится хоронить их самой».

Должно быть, все началось после этих слов. Не знаю. Но мне по почте стали приходить посылки с прахом – без имени и адреса отправителя. Иногда к праху была приложена записка с именем покойного, но это было скорее исключением. Обычно к праху прилагались ярлычки, небольшие жетоны, на которых значилось название похоронного бюро и регистрационный номер покойного. Как правило, это были монеты из нержавеющей стали, почерневшие и обугленные после кремации. Жетон мог быть прикреплен к мешочку с помощью зажима, а мог лежать и в самом мешочке. Тогда, чтобы отыскать монету, мне приходилось копаться в прахе.

Но потом прах стали присылать без жетонов. Наверное, чтобы сохранить в тайне личность умершего, а может, отправители праха оставляли монету себе на память. Так что откуда мне было знать, чьи жизни я держала в руках? Приходилось хоронить совершенно незнакомых людей, и от этого было не по себе. Я думала, что прах мне присылают близкие покойных – любовники или друзья. А может быть, кто-то из них сам на последнем издыхании просил: «Отправьте мой прах ей».

Вероятно, некоторые посылки приходили от ритуальных агентов, которые не хотели, чтобы кто-то узнал об их связях с покойными. Многие из них скрывали свою ориентацию. Вряд ли какая-то женщина захочет выйти замуж за работника похоронного бюро, так что на этой работе они могли хранить свой секрет без особых усилий. А может, прах присылали люди, желающие хоть немного помочь тем, кто умер в нищете. Похороны могло оплатить правительство, но никто не хотел раскрывать свою личность. Теперь уже я никогда не узнаю наверняка, кто этим занимался.

Я пересыпала прах в банку и в сопровождении Эллисон медленно шла по кладбищу, словно пыталась отыскать воду с помощью лозы. «Дай мне подсказку», – шептала я до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я прирастаю к земле. Это ощущение приходило постепенно: я понимала, что нашла место, где человек упокоится после долгих скитаний.

Было непросто объяснять все это Эллисон. А она очень интересовалась людскими жизнями. Особенно сложно было в первый раз растолковать ей, как так вышло, что я не знакома с покойным. Мне даже показалось, что признать это, когда держишь в руках емкость с прахом, несколько унизительно. Я обращалась к покойному на «ты».

– Покойся с миром, – произнесла я таким же мягким голосом, каким утешала умирающих.

– А как его звали? – спросила Эллисон.

– Это был кое-кто особенный, – поспешно ответила я.

Через несколько месяцев Эллисон исполнялось семь. Она уже не принимала все мои слова на веру.

– Но ведь его как-то звали?

– Я не знаю, – ответила я, и теперь мой голос звучал резче, чем когда я обращалась к покойному.

Полная жизни Эллисон раздраженно скрестила руки.

– Прости, – сказала я.

Эллисон думала, что я от нее что-то скрываю. У нее в голове уже сформировалась связь между мужчинами, которых мы навещаем, и банками, которые мы закапываем в землю. Ей было не все равно. И у нее на плечах лежал тяжелый груз, от которого я, казалось, могла бы ее уберечь. Когда мы шли к машине, я попыталась взять Эллисон за руку. Сперва она сопротивлялась, но потом сдалась, и я вздохнула с облегчением.

– Прости, – повторила я, хоть и знала, что Эллисон больше не злится.

Прихожане церкви стали смотреть на Эллисон иначе. Я все еще надеялась, что христианская община сможет нас принять, но мы оставались изгоями, присутствие которых пока терпели. Иногда закрадывался страх, что однажды в воскресенье мы с Эллисон в красивых платьях придем в церковь, а нас не пустят. Я изо всех сил цеплялась за нашу воскресную традицию и по-прежнему ощущала в церкви Божье утешение. Я по-прежнему не могла вообразить, что нас могут выгнать. Но ведь с моими ребятами это случилось, так почему не может произойти и с нами?

Если у меня и оставались какие-то сомнения по поводу отношения окружающих, они окончательно развеялись, когда кто-то прислал мне завалявшуюся валентинку. «Зачем ты связалась с этими людьми? – значилось в открытке. – Им прямая дорога в ад, а ты, пообщавшись с ними, смеешь приходить в нашу церковь». Продолжение было написано заглавными буквами: «КУДА