и обратно и на них было так мало одежды, что я не могла отличить их друг от друга и сосчитать. А еще во дворе была дюжина тощих собак: некоторые из них лежали на земле, а некоторые носились вместе с детьми. Когда я вышла из машины, собаки начали неистово лаять, а дети прекратили игру. Ни один из псов не собирался на меня бросаться – они просто гавкали, увидев чужака. Подходя к дому, я улыбнулась и помахала детям. Ответного приветствия не последовало. Они смотрели на меня угрюмо и настороженно, как на пришельца.

Дом стоял на сваях, и я вскарабкалась по бетонным блокам, положенным вместо ступенек. На крыльце примостилась электрическая стиральная машинка, шнур от которой тянулся в дом. Сушилки не было, но рядом были натянуты веревки, завешанные бельем. Под деревом стоял пикап, а над ним на цепях и веревках болтался мотор. Его, наверное, вытащила целая компания парней, чтобы починить машину. Мотор был усыпан листьями, и мне стало интересно, сколько времени он уже провисел. В городе ужин наступает вслед за обедом. В деревне же обедают на завтрак, а ужинают в обед. И делай что хочешь. Помощи можно ждать два, а то и три дня. Всякое случается. Можно угодить в тюрьму.

Я постучалась в дверь с железной сеткой. Большая коричневая собака, сидевшая в доме, с бешеным лаем начала напрыгивать на дверь, щелкая зубами, словно больше всего на свете хотела меня цапнуть.

В качестве щита я выставила перед собой блокнот. К двери наконец вышел паренек. Без футболки, в потрепанных синих джинсах.

– Папа, – крикнул он, оттаскивая собаку за ошейник.

– Это она? – послышался голос.

– Да, это она, – ответила я.

– Проходите, – сказал голос.

В доме было темно. Мне начало казаться, что я попала в ловушку для женщины из телевизора, которая слишком любит геев. За столом, потряхивая сигаретой над пепельницей, сидел мужчина, которому на вид было то ли сорок, то ли шестьдесят лет. Рядом с ним было большое окно, занавешенное флагом Конфедерации. А под окном на диване сидели два ослабших парня. При виде больных мне стало не так страшно: они, по крайней мере, служили подтверждением тому, что меня сюда позвали не для того, чтобы убить.

Пожилой мужчина не встал, чтобы меня поприветствовать, – так и сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив ноги. Он молча кивнул в направлении больных.

Я подошла к дивану.

– Здравствуйте, – сказала я.

Они представились мне двоюродными братьями, и я решила им поверить. Оба парня были подстрижены ежиком: у одного волосы были грязно-каштановые, а у второго – угольно-черные, и на их фоне его бледная кожа почти отливала голубым, словно снятое молоко.

– Мы заразились через переливание крови, – сказал парень с черными волосами, и второй согласно кивнул.

Меня поразило, с какой ловкостью он произнес слово «переливание». Заученное и несколько раз отрепетированное. В глубине комнаты я увидела чью-то тень: женщина просунула голову в дверной проем, взглянула на меня и исчезла.

– Да что вы говорите? – сказала я. – Вы лежали в больнице?

– Да, – ответил каштановолосый.

– В какой? – спросила я.

Молчание.

– Что ж, – сказала я, – а сейчас вы наблюдаетесь у врача?

Снова молчание. Я оглядела комнату. На стене висела наклейка для бампера. На ней значилось: «Знай я, к чему это все приведет, я бы сам собирал чертов хлопок».

Тут неожиданно заговорил отец:

– Теперь мы все заболеем СПИДом?

– Нет, – ответила я. – СПИД развивается из-за ВИЧ, то есть из-за вируса. Он передается половым путем и при совместном использовании игл. Или, мм, через переливание крови, но это в прошлом. Во всех остальных ситуациях вам ничто не грозит.

Мужчина молча загасил сигарету.

– Во всем виноваты педики, – сказал каштановолосый парень.

Эти слова распалили черноволосого: он принялся изрыгать вещи, которые мне совсем не хочется повторять.

Я подняла руку:

– Послушайте, все сложилось так, как сложилось. Вы ничем не лучше их. Вы все в одной лодке, и мне плевать, как вы заразились – мне кажется, точно так же, как и все остальные, – и в этом никто не виноват.

Черноволосый разозлился еще больше и стал рассказывать, что ку-клукс-клан проводит чистку Арканзаса. Это была какая-то нелепица: я пытаюсь спасти жизни членам ку-клукс-клана, которые считают, что им надо образумить белокожую блондинку. А сами прятали в шкафу балахоны и капюшоны.

– Я отношусь к ку-клукс-клану иначе, чем вы, – сказала я. Больше я ничего добавлять не стала, чтобы меня не застрелили.

Каштановолосый спросил, потворствую ли я греху, – видимо, чтобы покрасоваться перед черноволосым. Если вопрос можно использовать в качестве угрозы, то это был как раз такой случай. Я хотела назвать его лжецом. Сказать, что донорскую кровь исследуют на ВИЧ с июля 1985 года.

– Я единственная помогаю больным СПИДом, – сказала я. – Если вы меня напугаете – или даже просто рассердите, – я больше к вам не приеду. И что вы станете делать тогда?

Я заставила их замолчать. Рассказала об азидотимидине, о важности питания и об оппортунистических инфекциях, к которым нужно быть готовыми. Правда, мне казалось, что все это впустую.

Когда я собралась уходить, отец так и не двинулся с места.

– Когда понадоблюсь – звоните, – сказала я. – Но заезжать я к вам не буду.

Я ехала мимо кварцитовых карьеров, цепляясь взглядом за красоту, чтобы перестать думать о ку-клукс-клане. Когда я училась в старших классах, все вокруг обсуждали историю жительницы Гленвуда, где в то время не было ни одного чернокожего. Она хотела скрыть от родителей, что встречается с афроамериканцем, и сказала им, что ее изнасиловал какой-то чернокожий. Родители отыскали первого попавшегося афроамериканца, который спокойно жил своей жизнью. Не разобравшись, что это за парень, они притащили его к реке. Поговаривали, что родители девушки прибили пенис бедняги к пню, который тут же и подожгли, и дали ему нож. Ну конечно, а как еще бороться с развратом?!

Вот мне и встретились больные, которым нелегко помогать. Знаю, что это звучит странно, но этим двум парням я и правда могла помочь с трудом.

– А знаешь что? – сказала я вслух. – Местные сотни лет живут и умирают сами по себе, и помощи им ждать неоткуда. Если здесь, в горах, тебя укусит змея, тебе только и останется отсосать яд и надеяться, что выживешь.

И все-таки я возвращалась в Стори еще дважды. Пока в августе пожилой мужчина не позвонил и не сказал, что оба парня умерли. «Можете больше не приезжать». Он повесил трубку, и я не успела спросить, от чего их не стало и обращались ли они перед смертью в больницу. Думаю, нет.

Облегчения я не почувствовала, но при этом на меня больше не давил груз необходимости о них заботиться. И я задумалась, не это ли испытывают ненавидящие геев люди, когда те умирают.

На обеде после церковной службы Луиза Симмонс и Маргарет Майклс беседовали о том, что в городе становится все больше геев. Их это очень волновало.

– Зачем им понадобилось отдельное место? – сказала Луиза. – Им что здесь, медом намазано?

– Слетаются, как мухи… – Жеманная Маргарет перешла на шепот. – На дерьмо.

– О каком месте вы говорите? – спросила я.

– Об одном отвратительном баре, – ответила Маргарет. – Он недавно открылся на пересечении Марвен и Конвеншн.

– Гей-бар? – спросила я. – «Наш дом»?

– Что за странное название для бара? – сказала Маргарет.

– «Наш дом», – прошипела Луиза. – Подумать только!

– Думаю, это что-то вроде шифра, – сказала я. – К примеру, я могу предложить вам встретиться в нашем доме, и вы поймете, что я имею в виду, а посторонние люди – нет.

– Они общаются с помощью шифра, потому что знают, что то, чем они занимаются, ужасно, – сказала Маргарет. – И я уверена, что вы, Рут, это понимаете.

Женщины подозрительно посмотрели на меня. Но ведь они всегда бросали на меня такие взгляды, еще до того, как я стала городским изгоем. Я знала, что эти женщины распространяют обо мне слухи. И при этом мне тоже было известно немало кое-каких фактов из их жизни. Когда в детстве