ответам, которые они давали на мои вопросы. Обычно фраза открывает ворота в душу и позволяет войти туда; только не в случае жителей Бавеля: они говорили, чтобы ничего не сказать. Их чванство, утонченность повадок, замысловатость одежды, обилие украшений и внешнее довольство скрывали снедающую их тревогу, беспокойство, связанное с настроениями и капризами их царя, – муку, чудовищность и масштаб которой со временем мне еще предстояло оценить. И все же почему уже по первому впечатлению я догадался, что все эти богатые торговцы, спесивые жрецы, напыщенные писцы, претенциозные подростки и обидно высокомерные дамы – короче, все горделивые и самодовольные горожане – жертвы?

Наступил вечер. Я облокотился на крепостную стену, отсюда мне было видно, как сгущаются сумерки, стирается линия горизонта, исчезают из виду поля. Природа погасла, а город осветился. Нура, ты здесь?

Что за странная темнота! Неполная… Мрачное небо не накрывало тьмой город; наоборот, улицы сверкали, факелы бросали на стены оранжевые отсветы, кабаки источали рыжеватое сияние, повсюду мерцали огни – золотые отблески на темно-синем фоне, что напомнило мне лазурит. Посреди объятой ночью местности существовал только Бавель, надменный, горделиво распрямившийся, расцвеченный, шумливый, полный песнями, окриками и танцами. Равнина сжалась, Бавель расширился.

По мере того как ночная жизнь становилась более бурной, центр Бавеля перемещался: с верхнего уровня, величественного, духовного и административного, уровня дворца и храмов, он соскальзывал к крепостным стенам. Верхний город, башни, спирали лестниц, углы, колоннады и мосты уже не успокаивали, они отбрасывали тревожные тени; архитектура исказилась и утратила свою связность, а каналы стали непроницаемы – они словно сузились и дремали в тишине своего ложа. Жизнь отныне сосредоточилась в нижнем городе и становилась все неистовее и вульгарнее. От улочек до закоулочков Бавель представлялся теперь менее чопорным. Оживленный, игривый, чувственный, безудержный, даже распутный, он благоухал пивом, которое пили все: мужчины, женщины и дети; при помощи камышовой тростинки они тянули его перед кабаками прямо из огромного глиняного кувшина.

С наступающим опьянением стремительно рушились запреты. Зато учащались прикосновения и лапанья, тисканья и объятья. Составлялись пары и вскоре удалялись, чтобы предаться более интимным ласкам. От витающей в воздухе чувственности так и веяло здоровьем, и я смаковал это побуждающее всех наслаждаться буйство.

– Ну что, темнокудрый красавчик, пройдемся?

В тени портиков, вдоль крепостных стен женщины предлагали гуляющим заняться любовью: одни ради удовольствия, другие – в надежде получить пиво или кусок жареной баранины. Мне показалось, что нечто подобное предлагают прохожим и некоторые мужчины, однако я прогнал эту мысль, сочтя ее плодом разыгравшегося воображения.

Передо мной раскрывался другой город. Ночной Бавель не только приходил на смену Бавелю дневному – он высвобождал его природу. Горожане терпели дневные правила только потому, что ночью могли позабыть о них. Они устанавливали равновесие, раскачиваясь от одной крайности к другой, от переизбытка запретов при солнечном свете к разгулу вседозволенности – при луне.

Где ты, Нура?

Языки развязались, и я смог узнать больше о жилище женщин. Ненасытность Нимрода по отношению к прекрасному полу вызывала у мужского населения Бавеля почтение.

– Какой мужик!

– Настоящий зверь!

– Самая прекрасная из женщин недостаточно хороша для него.

– А ты сам-то их видел?

– Не представилось случая. К тому же они вечно под покрывалами.

– Он принимает меры предосторожности, этот Нимрод.

– Если царь сам этого не сделает, то кто тогда?

– В определенном смысле, он делает это для нас.

– Да здравствует Нимрод!

– Слава Нимроду!

Из этого я заключил, что обзавестись сообщниками мне будет нелегко. Когда я интересовался, вхожи ли мужчины в женский флигель, все в один голос восклицали:

– Это верная смерть!

– Если тебя схватят – казнят на месте!

– Солдаты пускают стрелы в любого, кто туда сунется.

– Без предупреждения. Они не кричат: «Кто идет?» Они стреляют.

Я начал впадать в отчаяние. Чем больше я расспрашивал, тем менее вероятным казалось мне добраться до Нуры. Пока один пьянчуга с бугристым носом не возразил своим собутыльникам:

– Всего три дня, как это случилось.

– Кто? Муж?

– Нет, мужья теперь помалкивают. Как и отцы. Они узнали, как были встречены их предшественники, те, что попытались вызволить свою супругу или дочь. Нет-нет, просто один сильно набравшийся тип.

– Видать, сильно нализался!

– Так, что чуть не лопался! Пиво фонтаном брызнуло вокруг стрелы, которая проткнула его.

– Прекрати!

– Чистая правда! Ни к чему мужчине ночью приближаться к женскому флигелю! – в заключение проорал пьяница.

Я взглянул на него и испытал внезапное желание его обнять: он только что подсказал мне решение.

Если ни одному мужчине не удавалось проникнуть во флигель, может, это сумеет сделать женщина…

Интермеццо

Ноам полностью покрыл клинописью последние таблички и теперь раскладывал еще мягкие и влажные кусочки глины на гранитной кухонной стойке. Действовал он с осторожностью. Вторая партия еще выпекалась на огне, а первая досыхала прямо на полу. Хасан уже сфотографировал пять табличек, состаренных с помощью рашпиля и выбеленных садовым песком, и отправился распространять снимки.

По счастью, Ноам никогда не забывал шумерский язык и его значки; некогда он счел чудом, что можно передавать слова, не произнося их. Какой плотности внезапно достиг человек! Его шепот перестал уноситься ветром и отвердел. У говорящего отпала необходимость присутствовать, чтобы высказаться, теперь он пересекал пространство, он стал слышим на расстоянии и даже после смерти. Окаменелый звук… Изобретение письменности позволило лишенным перьев двуногим бросить вызов судьбе: буквы побеждают смерть. Ноам не сомневался, что письменность способствовала прогрессу во множестве областей: в науках, в праве, в истории; однако одновременно она ознаменовала возникновение кичливости. Человек поднимается, его значимость растет, воздвигается над его положением, отрицая его уязвимость, мимолетность, конечность его существования. Цари – первые обладатели этой привилегии, располагавшие писцами, чтобы общаться с временно живыми и мертвыми в будущем, создавали себе гробницы из слов, более прочные и надежные, чем их каменные усыпальницы; затем эта практика получила социальное развитие. Если фраза произнесенная растворяется в воздухе, словно сахар в воде, то фраза написанная остается высеченной в камне, даже если его заменяет папирус, пергамент, лист бумаги или экран компьютера. Подарив человеку беспрерывность, письменность изменила его. Из простого перечня предметов она превратилась в хранилище душ: она сражалась против уныния, питала гордыню, потворствовала нарциссизму, потакала индивидуализму. Благодаря ей развилась не только цивилизация, но и самодовольство.

Воротился Хасан. Робея, прикоснулся к табличкам:

– Я считал тебя специалистом по истории первобытного общества.

– Я дополнил свое образование изучением Месопотамии и ее языков: шумерского и аккадского. Предшествующее можно постичь, лишь узнав последующее.

– Если согласиться с твоим рассуждением, то надо выучить всю мировую историю! Ты именно так считаешь?