использовать овес двумя способами – сперва в течение недели продолжать ванны, а затем три дня подряд питаться только им, чтобы прочистить внутренности.

– Раз уж я здесь, Гунгунум, может, в лечении нуждается еще кто-то? Среди твоих счетоводов? Или женщин? Их дом примыкает к этому, верно?

Гунгунум отвернулся к стенке.

Давая понять, что мне следует уйти, слуга похлопал меня по плечу, проводил до двери и перепоручил солдатам.

Уходил я в сопровождении военных, но все же успел быстро обернуться. Отсюда было не разглядеть даже окружающую женский флигель стену. Эта прогулка едва ли изменит мои планы, а жаль!

В жилище архитектора на нижнем этаже стало темно, зато верх светился; равнодушный к страданиям Гунгунума Месилим работал. Тяжелая ситуация… Двое ненавидящих друг друга и подчиняющихся одному повелителю-тирану людей жили бок о бок. Ничего удивительного, что Гунгунум покрылся прыщами! Тибор считал, что зачастую коросту вызывают досадные обстоятельства или приступ гнева.

* * *

Операция оказалась сложной.

В своей комнате на постоялом дворе я сражался сам с собой, а притулившийся у моих ног пес подремывал.

Несмотря на то, что я ловко орудовал щипчиками, что всегда сам ухаживал за своей бородой и тысячу раз постригал ее, мне никогда не приходилось ее сбривать: безбородое лицо у нас не считалось достоинством. Боги и Духи замыслили мужчин волосатыми, мальчики радовались, когда первый пушок затенял их верхнюю губу, а женщины определяли мужественность по бороде или усам. Бриться представлялось нам противоестественным. Мы искренне сочувствовали подростку с едва заметным юношеским пушком или старику с голым лицом, зато гордились буйным и правильно расположенным волосяным покровом; чтобы лучше подчеркнуть, его приглаживали и подравнивали.

Склонившись над бадьей с водой, в которой отражалось мое покрытое пеной мыльнянки лицо, я постепенно оголял его при помощи своих острых медицинских инструментов. Виски, подбородок, шея – неужто они занимают столько места? Терпеливый и настойчивый, я сосредоточился на подробностях.

Как Гунгунум узнал, что я целитель, когда я всего три дня нахожусь в Бавеле? Наверняка ему кто-то сообщил. Хозяин постоялого двора мог раскрыть дату моего прибытия, но не мою профессию! Если только он не порылся в моих котомках и сам не пришел к выводу, что я лечу людей… Однако это никак не объясняло доверия, оказанного мне архитектором, которому моя репутация представлялась более высокой, чем заслуги его лекарей. Кто расхвалил мои достоинства?

В соседней комнате что-то нескладно напевал Саул. Его хриплый голос, то звучный, то бесцветный, богатый и бедный на протяжении одной фразы, не попадал в ноты, к которым стремился. Саул превратился в собственную тень. Едва уложив Маэля, он бродил по переулкам и всегда возвращался пьяным. Во хмелю он становился любвеобильным. Когда этот колосс душил прохожих в своих объятьях, это было страшно. По его возвращении Маэль, Роко и я получали отдающие пивом заверения в любви, чего мальчонка не замечал, потому что спал, а Роко не слушал, потому что жался к своему хозяину. Так что чрезмерная нежность лесоруба и тревога за него доставалась мне одному. Меня удручало его состояние. Я укорял себя за то, что выкорчевал дровосека из его леса. Он не мог вынести отрыва от родных корней. Бавель уничтожал Саула: днем он избегал города, а по ночам брал от него самое худшее.

Неожиданная мысль пронзила меня: а что, если Саул в кабаке рассказывал о моих великих подвигах? Наверняка… Вот решение загадки! Пьяница слишком много наболтал, и, как здесь всегда бывает, новость мгновенно разнеслась по всему городу.

Чтобы успокоиться, я воспользовался гребнем, который мне подарила Нура, а затем вернулся к своему занятию. Лишившись последнего волоска, я откинулся и пристально рассмотрел свое лицо: мои щеки походили на розовые ягодицы младенца. Я почувствовал себя нелепым, голее голого.

Я обернулся к Роко. Пес вскочил. Его реакция показала мне, как сильно я переменился. Наморщив лоб и подняв уши торчком, пес жалобно заскулил; а потом склонил голову набок и принялся меня обнюхивать. Завершив проверку на запах, он лизнул меня, что означало: «Да ладно, что бы ты ни сделал, я тебя все равно люблю».

Я занялся эпиляцией ног. По методике, почерпнутой на улицах Бавеля, я смешал лимон и мед с разогретым воском: теплый воск расширял поры, лимон очищал кожу, а мед смягчал ее. Поначалу я наложил на икры щедрые слои этой смеси, но ее последующее удаление вместе с волосками оказалось таким болезненным, что я отказался от этой процедуры. Продолжительность сеанса приводила меня в отчаяние. После каждого выдергивания мои ноги как будто бы увеличивались, потому что постоянно появлялись все новые зоны для эпиляции. В конце концов, верный последнему полученному совету, я прибег к миндальному молочку.

На сей раз Роко не отреагировал. Зато я испытывал странные ощущения. Я попробовал пройтись вокруг бадьи, и мне показалось, будто мне приделали другие ноги: две бесконечных ноги, которыми я, к своему удивлению, восхищался. Прежде мне было неведомо, что у меня узкие лодыжки, ладно скроенные икры и стройные, чувственные и страстные бедра. Я провел по ним рукой, и это прикосновение взволновало меня: моя ладонь ласкала кожу существа противоположного пола, мои пальцы дотрагивались до женщины. Ошалелый, я ласкал, исследовал, ощупывал, трогал себя. Малейшее ощущение настолько напоминало мне наши с Нурой объятия, наши с ней полные блаженства ночи, наши вольные дни, что мой жезл отвердел. Теперь больше ничто не могло остановить мои руки. Ноги не держали меня. Я восхищался собой. Потребовался ужасный шум во внутреннем дворе, чтобы вырвать меня из моих мечтаний. Тут я осознал, что, находясь в комнате один, сделался одновременно самцом и самкой: шелковистой самкой, которую обхаживает разгоряченный самец.

Я посмеялся над своим возбуждением и испытал признательность к Роко, который все это время дремал.

Надев короткую тунику, я заглянул к Маэлю, чтобы убедиться, что тот спит. Ошеломленный произошедшей со мной метаморфозой хозяин сообщил мне, что Саул бесцельно шатается по городу.

Я в сопровождении пса бросился на улицу.

Воздух холодил мне ноги, словно ледяная вода, и заставлял меня постоянно ощущать собственную непристойность. Уверенный, что каждый прохожий замечает мои неприличные бедра и икры, и стыдясь этого, я торопливо направлялся к расположенной возле Ворот Ану портняжной мастерской. Как все мужчины прошлых времен, я и сам был способен орудовать ниткой и иголкой, но ограничивался тем, что соединял плотные ткани, меха и кожу. По понятиям Бавеля я, скорее, не шил, а сметывал. Здесь же не только ткани соперничали в тонкости выделки, но и одежды отличались крайней