Он решил никогда больше не резать себя, но все равно порезал. Второй раз он сделал это примерно через месяц, когда его рука уже зажила, а затем снова повторил это же еще через несколько дней. Потом он перестал считать. В школе он об этом не думал, но дома его ждала бритва в ванной комнате, аккуратно сложенная, она притягивала его к себе. После того как он резал себя, он должен был все убрать, очень тщательно, чтобы никто не узнал. У него сложился свой ритуал. В раковине не должно было остаться следов крови, бритву следовало положить точно на место. Каждый раз, когда он делал это, облегчение становилось все более мощным, а угрызения совести потом — все более глубокими. Это вошло в привычку, стало нормальным, а острые ощущения, ритуал и раскаяние тоже превратились в норму.

У него до следующих каникул не было возможности выбраться в Лондон, страх перед отцом удерживал его, но Льюис весь длинный весенний семестр хранил воспоминание о прижимавшейся к нему Джини, Он был в школе, он опять был ребенком, но помнил, что он обнимал Джини, целовал ее и тогда себя ребенком не чувствовал. Он связывал с нею все свои желания и надежды, и даже отец не мог изменить это.

Он незаметно выскользнул из дома в последнюю субботу каникул. До клуба он добрался задолго до его открытия и, чтобы скоротать время, зашел в паб. Он взял выпивку и сел со своим стаканом в углу. Паб весь пропах пивом, окна были очень грязные, а красные скамьи покрыты пятнами. Двое стариков рядом с ним разговаривали о собаках.

Выпивка не успокоила его, как это происходило обычно, он был возбужден и напуган предстоящей встречей с Джини и злился на себя за то, что пошел на это. Он выпил еще немного, после чего пошел к клубу и постучал, но ему никто не открыл и это разозлило его так, что, когда он принялся молотить в дверь, уже не чувствовал боли.

— Эй, парень! Ты, кажется, Льюис? Помнишь меня?

Льюис обернулся. Это был бармен Джек. Он стоял позади него, и Льюис его сразу не заметил. Какое-то время он вглядывался в бармена.

— Джек…

— Верно, Джек. Пойдем-ка, парень, со мной.

Джек повел его в кафе, купил ему пирог и чай, а сам принялся курить самокрутку и болтать с официанткой о полиции, лицензиях и облавах в знакомых им обоим местах. На куске пирога был толстый блестящий слой коричневой глазури, чай тоже был коричневым и очень крепким. Льюис положил в него сахар и выпил, хотя чай был таким горячим, что обжигал язык. Когда он закончил, Джек пододвинул к нему через стол свою жестянку с табаком, но Льюис отрицательно покачал головой.

— Ты пришел к Джини?

Льюис кивнул. Джек взял свою шляпу и некоторое время изучал тесьму от пота на внутренней ее стороне.

— Где твой дом, Льюис?

У Льюиса появилось ощущение, что сейчас ему прочтут лекцию. Взгляд у Джека был такой, какой иногда бывает у учителей. Льюис был ему благодарен, но не хотел с ним ничего обсуждать.

— А где дом, который ты считаешь своим? — в свою очередь спросил он.

Джек понимающе кивнул.

— У меня есть квартира — это тут, неподалеку, я делю ее с одним парнем, — сказал он, а потом добавил: — Ямайка.

У Льюиса перед глазами возникла смутная картинка из школьного географического атласа — крошечные острова на бумажном синем море.

— Льюис… Ты кажешься мне мальчиком, который попал в беду.

С этим трудно было спорить, но и сказать тоже было нечего.

— Когда она придет?

Джек улыбнулся.

— Джини любит доставлять себе удовольствие. Пойдем со мной обратно, мне нужно кое-что получить. И ты можешь мне помочь.

Джек стоял на тротуаре и подавал коробки стоявшему в подвале Льюису, который принимал их и складывал. Ему было жарко, и он на время работы снял рубашку, потому что другой рубашки на вечер у него не было. Джек сверху заглянул к нему. Начался дождь, и он вымок, снимая коробки с грузовика. Он засмеялся:

— Этот пот крепостью сорок градусов, парень!

Потом Джек показал ему, где можно помыться; Льюис снова надел рубашку, и они уселись в офисе, чтобы «немного передохнуть», а чуть позже Джек принялся вслух пересчитывать кассу в баре, пока старик-уборщик подметал пол.

Клуб открылся и начал медленно заполняться посетителями, а Льюис сидел в баре и ждал Джини. В ожидании ее он не сводил глаз с лестницы. Джек рассказывал ему о трубаче, который будет сегодня играть, о том, как им удалось договориться с ним, и Льюису было интересно и радостно слышать это, но ему казалось, что он ждет уже слишком долго. Этим вечером здесь было очень оживленно, и суета, полумрак и дым, казалось, давили на него. Джини никогда не придет, весь этот неудачный день только так и мог закончиться — и тут он увидел, как по лестнице спускается она. Сначала он увидел ее туфли, потом — ее ноги. На этот раз она была не в зеленом, она была одета в черное. Он видел ее черные туфли, чулки сеточкой, край шубы, потом и всю шубу, а затем руку в перчатке на перилах. Поверх перчатки был надет большой, украшенный бисером браслет перламутрового цвета, который просто сиял. Она приостановилась, ее глаза пробежали по комнате, и она заметила его и не удивилась. Она прошла мимо стоявших у бара людей и подошла к нему. Льюис хотел встать, но не мог двинуться с места.

— Привет, Джек, — сказала она, продолжая смотреть на Льюиса.

— Мисс Джини! — произнес Джек, не оборачиваясь.

— Бездомные и бродяги.

— Не мог же я оставить его на улице.

Джини улыбнулась Льюису.

— Какой же ты славный, — сказала она и поцеловала его в щеку.

Льюис не мог придумать ничего такого, что не прозвучало бы глупо, и поэтому промолчал.

— Где же ты был?

— Нигде, — ответил он.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала она. — Джек присматривал за тобой?

Льюис не знал, что ответить. Она была ему необходима, но он не знал, какая она, и это делало его беспомощным. Она подошла к нему вплотную, а он, забыв о людях вокруг них, прислонил голову к ее шее и стал рассматривать ее запястье, очень осторожно держа ее руку большим и указательным пальцами.

— Эй, — сказала она, и голос ее был нежен.

— Я ждал.

— И дождался, — рассмеялась она. — Пойдем со мной.

Что бы ни рисовало ему воображение — а картины эти были весьма туманными, — все оказалось иначе. Она повела его в офис, в задние помещения, где он когда-то спал. Там не было окон, а с потолка свешивалась яркая лампочка без абажура. По-детски смутно представляя себе это, он и подумать не мог, что она будет так деловита, или что он овладеет ею на диване, или что, когда он все-таки сделает это, ощущения будут именно такими.

Сначала была только необходимость ощущать ее, необходимость касаться ее, добраться до нее, не зная, как это сделать; а потом, когда он был уже внутри нее, чувство стало резким и переполняющим. Он закрыл глаза и вошел в нее, как погружался во мрак в собственной голове, а когда кончил, заплакал, и ему хотелось продолжать плакать, как дитя, и пришлось заставить себя остановиться.