— Почему ты думаешь, что этим мне поможешь? — наконец спросил Фаликовский.

В том, как тихо и проникновенно прозвучал его вопрос, таилась робкая надежда, что Ахилл произнесет слова, которыми директор сможет успокоить свою совесть — совесть честного администратора, поставленного перед необходимостью пред… нет, ну не предать, а пред-принять, ну, скажем, акцию против единомышленника — в интересах дела, разумеется. И Ахилл постарался ответить нужными словами:

— Я все равно собираюсь уволиться. В школе об этом не известно никому, кроме тебя. Поэтому ты мое увольнение можешь хорошо использовать. Когда на тебя начнут давить, ты должен будешь «отреагировать», «принять меры». Вот ты и примешь меры: свалишь все на классного руководителя Вигдарова, который упустил, допустил, распустил и так далее. И в нужный момент уволишь.

— Вот уж нет! — воодушевленно сказал Фаликовский. — Соберем педсовет и устроим тебе проработку. Может быть, не одну. А уволишься ты сам. Мы, так сказать, будем создавать тебе «обстановку». И у тебя не останется другого выхода, как подать заявление и уволиться по собственному желанию.

— Годится. Спасибо. Главное, ничего сейчас не начинай и отбивайся от Сталиниста сколь можно дольше.

Они были довольны друг другом и скрепили свой деловой союз крепким рукопожатием.

Ахилл отправился в музыкальную. Повозился с синтезатором, который все никак не хотел настраиваться, подсоединил к усилителю пару новых динамиков. Недавно он установил в кабинете квадрафонную систему — предмет всеобщей гордости, — и теперь занимался регулировкой баланса. Донесся из коридора звонок. Спустя минуту дверь открылась, и к нему вошла делегация. Красотка была тут как тут. Он на нее взглянул, она в ответ расцвела лучезарной улыбкой. Мрачный Славка держался за чьими-то спинами, Ахилл ему кивнул. Всего их было с десяток, — классная элита, объединенный комитет начальников штабов.

— Что скажете?

— Есть информация, — сказал один из этих вождей. — У нас была история, и он, когда вошел…

— Я об этом знаю. И ваши опусы читал.

— Уже?! — Они к нему аж подскочили разом. — И что?! Ну как?!

— Наивно и поверхностно. Но в целом с темой справились. На твердую четверку.

Взрыв хохота отозвался гудением струн под крышкой рояля.

— А теперь пошли отсюда вон. И поскорее. А то меня и вас объявят заговорщиками. К чему-то в этом духе вы должны быть готовы. Неприятности будут. Спасибо, что пришли.

— Мотаем по-тихому, — скомандовал кто-то, и они поспешно потянулись к двери. Лерка на ходу оглянулась. Дикие ее глаза сияли.

3

Ахилл пришел к Мировичу в восемь.

— Ага, сын Пелеуса, — встретил его хозяин. — Проходите в мой Пентагон.

Почему «Пентагон», Ахилл понял сразу, как только вошел к Мировичу в комнату: в ней не было прямых углов, а стен действительно оказалось пять. Из-за этого все в ней выглядело так, будто стояло не на местах, будто сюда лишь недавно вселились и еще не обосновались как следует или, напротив, уедут вот-вот, и вещи уже сдвинуты и будут скоро унесены прочь. Железная, крытая серым байковым одеялом кровать не укладывалась по своей длине вдоль стены и поэтому примыкала концами сразу к двум стенам — с зазором в виде растянутого треугольника. Уголком стоял и маленький столик на алюминиевых ножках. Тут и там прибиты были на стенках короткие полки для книг, но они вмещали столь мало, что книги, ноты и бумаги возвышались прямо на полу неровными, грозившими рухнуть башнями. И лишь инструмент — старый, низкий, матово-коричневый, уже без лака — прочно был устроен у одной из стен.

— Фисгармония? — удивился Ахилл.

— И очень неплохая, — подтвердил Мирович. — Досталась мне даром. Правда, только пять октав, но ничего. Ногам физкультура. — Он засмеялся. — Садитесь. — И тут же стал оглядываться: — Где, черт возьми, мои стулья?

Стулья, именно два, — раскладные, из планочек, сооружения, плод чешских дизайнеров, — были извлечены из-за спинки кровати, на которой сам хозяин, судя по всему, обычно не только лежал, но и сидел.

— А я прихватил бутылку рислинга — что-то дешевое, докторской колбасы и сыра, — доложил Ахилл и стал все это извлекать из своего портфеля.

Хозяин очень серьезно сказал:

— Это пир. У меня только хлеб. И чай, конечно.

Ахилл мог похвалить себя: он верно понял, что Мирович бедствует, и верно сообразил, что не следует к нему идти с пустыми руками. Бутылка была открыта, чай нагревался на плитке («чтобы не ходить на кухню», — объяснил Мирович присутствие в комнате электроплитки, чайника и небольших кастрюлек), сыр, колбаса нарезаны были ломтями, вино разлито в две разномастные эмалированные кружки.

— Лехаим! Знаете такой тост? — поднял кружку Мирович.

— Выучил, — ответил Ахилл. — Лехаим! — И с удовольствием сделал несколько глотков подряд.

— Что значит — выучил? Когда? — спросил Мирович.

— Да вот недавно. Как начали уезжать. На проводах поют «Хава нагила» и кричат «лехаим».

— Молодцы! — убежденно сказал Мирович. — Те, кто уезжают, — молодцы. А я вот, дурак, приехал. Попал. Из одной мышеловки в другую.

— Когда вы приехали?

— В самое лучшее время, в тридцать седьмом. А через год уже сидел в Бутырке. И поделом.

— Ну да? Вы, конечно, были японским шпионом?

— Японским, наверное, тоже. Я не помню. А как я могу помнить? Меня избивали каждую ночь, и я в конце концов подписал то, что сунули мне под нос. Под нос, это с их стороны была… небрежность: из носа потекла кровь, и я им закапал их бумаги, когда подписывал. — Ахиллу вдруг представились бумаги на столе у Птички, бегущие по ним струйки кофе, ему стало не по себе. — Им пришлось переписывать. Меня избили лишний раз. Это было обидней всего: я уже подписывал, а меня опять били. Совершенно несправедливо. Но только в этот раз. А все остальное я заслужил. Все мы это заслужили — сколько там? сотни тысяч? миллионы? Мы это заслужили.

Мирович говорил, кривя узкий рот. У него были большие, вытянутые кверху уши. Он снял очки, и Ахилл вспомнил портреты Кафки. Если бы Кафка дожил до старости, он выглядел бы, как Мирович.

— Это нечто кафкианское — то, что вы говорите.

— Натюрлихь. Так нам и надо. Удивительно, что мы еще не все подохли. Вы нас жалеете? Идиоты! Нас надо проклинать, а не жалеть!

Он добавил матерщину и отхлебнул с шумом рислинг из кружки:

— Нас надо было расстреливать сразу; все равно труд таких зеков, как я, ин-тел-ли-ген-тов, — был бессмысленным; а потом эта глупость — реабилитация, кому это нужно? — следовало нас забыть, нас не было и нет, нас надо выжечь из истории, перевернуть страницу вместе с нами, как, знаете, в старой книге находишь раздавленную много лет назад мокрицу; —