потрясающий, думал Ахилл, старик; он выжил, в нем горит жизнь сама по себе, помимо его желания; а что он пишет, сидя за фисгармонией? оперу «Исправительная колония»? что за сюжет! если он не пишет, может, взяться мне? — и что наскакиваешь? хочешь, конечно, чтоб я тебя расспрашивал, вот и заводишь себя и меня, старый дурень, да я понимаю тебя и без объяснений, но хочется тебе — спрошу:

— Так почему же вы все это заслужили?

— Не понимаете! Они не понимают, ха! До сих пор! Идиоты! — Мирович подался вперед, его лицо, нависшее над маленьким столиком, оказалось у самых глаз Ахилла: — Одни придумали этот кошмар — мировая революция! новое общество! весь остальной этот бред! — другие установили новый порядок, третьи ему служили — с радостью, со страстью, как при совокуплении! — четвертые — евнухи! — исполняли предписания, — мы интеллигенты, философствовали — апологеты кошмара, верили — будущее делается сегодня! — распространяли, лгали — тоже в пользу, боялись? — дрожали от страха — в пользу, — Ахилл терял нить: в чью пользу? — миллионы баранов и свиней, рабочих и крестьян, покорно жили в этом драконовском обществе. Все, все виноваты! Все б…ди, все ссученные!

Выпалив это, Мирович откинулся назад — для того только, чтоб меж собой и Ахиллом всунуть руку с выставленным перстом:

— За это мы стали зеки! В расплату! В знак высшей справедливости (рука с перстом взлетела вверх)! Мы были все самоубийцы! Ежовщина! Сталин! Берия! Глупости! Они делали то же, что и все — утверждали эту свою фантазию, — строили новое общество! Мы, мы сами наводили на себя револьвер, они только нажимали на крючок, за что их винить? За то, что они оказались на самом верху иерархии? Камни, камни чудовищной пирамиды, — какая разница, кто внизу, кто на самом верху?

Он остановился, и Ахилл спросил:

— Подождите, но почему нужно считать, что и вы участвовали в этой пирамиде? Вы жили на Западе. Вы сказали, что попали в мышеловку. Вы спасались от нацистов и…

— И мог уехать в Америку, в Палестину! — вскричал Мирович. — Но поехал сюда — в страну победившего социализма! В Бутырку, в Воркуту! В этот архипелаг, как он красиво это назвал. Почему, вы спросите? Сюда, а не в Палестину?

Он несколько успокоился и даже стал улыбаться.

— Я был влюблен, Ахиллеус. Мы вместе учились — в Праге и в Вене. Когда я стал брать уроки у Веберна, то пересказывал ей все, что там узнавал, но, знаете, она была пианистка. Нам, конечно, нужно было пожениться, но в нашей среде музыкантов, поэтов, художников — кто думает о женитьбе? Она уезжала в турне, возвращалась, мы бросались друг другу в объятия. Потом появился — ну, словом, третий, он, как она, тоже сгинул, поэтому пусть он для вас будет просто третий. Они-то и женились. Это была хорошо рассчитанная акция ГПУ. Нет-нет, перед вами не сумасшедший. То есть сумасшедший, — он громко захохотал, — верно-верно! Ведь я приехал сюда!

Мирович подлил в кружки остатки вина.

— Почему я вам это рассказываю? Ах да, вы — Ахиллес, вас зовут Ахиллес. Вы мне понравились там, вчера, напротив Кремля. Теперь слушайте бывшего старого венца. Я помню, зачем вы пришли. Разузнать о другом Ахиллесе. Дойдет и до него.

Я сказал, акция ГПУ. Я в этом не сомневался с первого дня. Она была им очень полезна: красивая юная женщина, пианистка, разъезжавшая по всему свету; такая, как она, нигде не вызывает подозрений. Тот, кто был третьим, я уверен, познакомился с ней не случайно, а для пользы дела. Он преследовал ее, входил с букетами в уборные, даже ездил с ней из города в город, чего я никогда не делал. Надо отдать ему справедливость, сперва, прежде чем соблазнить ее собой, он соблазнил ее идеей пролетарской революции. Они сперва стали, видите ли вы, едино! — мышленники! — а тут уж недалеко и до общей постели, вы молодой, вы это помните лучше меня, как бывает в таких случаях. Они служили Третьему Интернационалу! Первой Стране Социализма! И этому волкодаву — Сталину. Сейчас кое-что о них стало известно. «Красный оркестр», слышали? — Он засмеялся. — По крайней мере, она была музыкантом, я уверен, единственным музыкантом этого оркестра.

Я, конечно, не знал всего. Но догадывался, что она как-то связана с подпольными делами. Тогда это выглядело, как антифашизм, и я, идиот, это разделял! Я верил, как все они тогда верили, в Советскую страну. Мы продолжали иногда встречаться тут и там. И несколько раз я выполнял какие-то ее поручения, когда она чувствовала опасность. Куда-то шел, кому-то что-то передавал. Она была настоящим функционером — с конспирацией, условным шифром, явочными квартирами.

У меня уже все было готово для Палестины. Она пришла ко мне и разрыдалась. Она не имела права, но сказала, что они с мужем исчезают. У меня на стене была карта, я показал на Москву, и она кивнула. Я продолжаю тебя любить, сказал я ей, я хотел бы оставаться около тебя, устрой, чтобы и я смог поехать в Советский Союз. Она меня обняла и призналась, что тоже все еще меня любит, что все изменится, когда мы трое окажемся в свободной, счастливой стране, ведь там ей не нужно будет посвящать себя борьбе с мировым капиталом, у нее не будет больше этих обязанностей, у нас будут только музыка и счастье, потому что тогда она уйдет от него ко мне, — представляете? Мог ли я мечтать о чем-то более прекрасном?

Она устроила мой переезд. Я выехал в Ригу, там ко мне пришел их человек и принес советскую визу. Мы встретились в Москве. Ее муж уже был арестован. Потом забрали и ее. Они исчезли. Она исчезла, исчезла, я узнавал, ее нет! А я почему-то есть. Ахиллес! Вы — Ахиллес, вам почему-то не нравится моя метафора — камни одной пирамиды, а троянский конь вам нравится? Мы — это те троянцы, кто сами, на своих плечах втащили набитого смертью коня в свой город, мы сами стали причиной собственной гибели.

Он умолк. Чайник шумел на плитке, Мирович выдернул вилку из штепселя, начал возиться с заваркой. И Ахилл с каким-то мирным удовольствием подумал, что любовь и сейчас, когда едва полвека не прошло с тех лет, волнует Мировича. Но не похоже, что его любовь была слишком уж сильной и страстной, — он позволил ей уйти к другому, а потом не сходил же с ума от этого. Но он этой любовью жил. Как будто не