но теперь мы шли уже к гибели физической, мы это знали — но мы… Я о чем? Да-да, Ахиллес, он не хотел со мной расставаться, и он завел меня к себе в номер и там стал показывать свою оперу. Мы, в нашем кругу учеников Веберна, знали давно, что Эли Ласков пишет оперу «Ахиллес», собственно, от нас-то и пошло его прозвище, и кое с чем из написанного он нас ознакомил. Его искания были близки к додекафонии — он стремился выстроить ряд сочетаний греческих ладов так, чтобы получить на их основе новую универсальную структуру. Это ему, похоже, давалось с трудом, но то, что мы слышали в Вене, вызывало интерес даже у нас — изощренных до крайности. Мы ставили ему в вину романтическую эмоциональность его музыки, а теперь я думаю, что это было ее достоинство. В Москве у него уже было много материала, целый ряд законченных сцен, что-то в клавире, что-то в партитуре. Ахиллес сидел за роялем, перебирал листы, проигрывал и пел довольно длинные фрагменты. Там были невероятно красивые вещи.

Мирович, приподнявшись, переставил свой стул к фисгармонии и сел за клавиатуру.

— Я помню вот что: Хирон учит мальчика Ахиллеса музыке. Кентавр арпеджирует на кифаре, а Ахиллес играет упражнения на двойном авлосе, — то есть арфа и два кларнета, — слушайте, что-то вроде противодвижения двух гамм в таких вот ладах…

Начали постукивать педали. Мирович заиграл, прислушиваясь и нащупывая клавиши. Ахилл замер: строго, стройно, красиво, печально:

СОН РОЩ — ПЛЕСК ВОД — ТЕНЬ ГОР — МИР ЗВЕЗД

ЗВЕЗД МИР — ГОР ТЕНЬ — ВОД ПЛЕСК — РОЩ СОН

Ты, Ахиллес, богоравен. Мальчик, ты будешь бессмертен.

Пой, двухголосый авлос. Музыка, вечно звучи.

— Право же, в этом нечто идеальное, — произнес Мирович, продолжая игру. — Голос природы. Организованное воздействие природы на орган слуха. Это слова Антона Веберна о музыке. Или Гёте?

Клавиши умолкли.

— Спасибо, Людвиг, — сказал Ахилл. Оказалось, что без привычного отчества это имя звучало легко и удобно. — Вы помните что-то еще?

— Нет. Удивительно, что хоть это помню. Вы не учитываете, мой милый Ахиллес, — меня же били? И по голове, по голове били тоже. — Он, вероятно, увидал на лице Ахилла страдание и сказал: — Простите. Что знаю — то знаю. Не слишком много, это верно.

— Нет, напротив, — ответил Ахилл. — Спасибо. Ведь я очень боялся, что музыка «Ахиллеса» окажется тривиальной. Мне было бы это тяжко узнать. А теперь я уверен, что зря опасался. Вы показали мне его письмо, его стилистику. Он действительно был большой музыкант.

— И тем не менее помнят дирижера Эли Ласкова, но не знают композитора.

— Да. «Ахиллес», по-видимому, так и не был закончен, но он все-таки многое успел написать до того, как погиб.

— Погиб? Ахиллес погиб?! — взволновался Мирович. — Разве и его…

— Нет-нет. Последний раз в Союзе Ласков был тогда, когда вы его видели. Он тогда уехал в Лондон, а оттуда в Америку. Началась война, Ласков там остался и жил в Лос-Анджелесе. Он утонул в океане в 1951 году во время прогулки на яхте. Он был вместе с… — Ахилла пронзило вдруг то, что ему предстояло сказать, он вдруг увидел себя вместе с Лерой на яхте… — со своей шестнадцатилетней ученицей. Он ее спас, но сам утонул.

— О Боже, — вздохнул Мирович. — И это тоже смерть. Он был большим романтиком. — Мирович поднял голову: — Но слушайте, а вы? А вы почему Ахиллес, Ахилл? И вы, я вижу, знаете о Ласкове немало, вы им всерьез интересуетесь. Вы не хотели бы мне объяснить? Что вам Гекуба?

— Конечно.

Как и что он мог рассказать? Всю свою жизнь, до начала которой имя «Ахилл» уже ожидало рожденья младенца на свет? Или начать с жизни тех, кто были его Фетидой, Хироном, — но что он мог рассказать о Пелее? Свести ли все просто к тому, что он, Ахилл, заинтересовался дирижером Ласковом случайно, узнал, что тот писал такую оперу — «Ахиллес» и вот расспрашивает, роется в старой музыкальной прессе, собирает материал, что-то, может, опубликует?..

— Вы, Людвиг, повторили этот вопрос Эли Ласкова: «Почему мы, композиторы, влюбляемся в пианисток?» Он что-то еще вам сказал, — кто была его пианистка?

— Н-нет… Не помню. Может быть. Но ведь мысли мои были заняты своей, как вы можете догадаться.

— Я понимаю. В общем, надо начать с его пианистки. И приблизительно с тех времен, о которых вы мне только что рассказали. Например, тот концерт, на котором игралась Eroica, — он остался не только в памяти вашей. — Ахилл потянулся к портфелю и достал из него тетрадь в черной клеенчатой обложке. — Сказать вам откровенно, вы рассказали нечто из моей судьбы.

ТРИ ИСТОРИИ

Рассказы из романа об Ахилле

Дневник Анны

В те редкие счастливые годы, когда сентябрьское прозрачное сухое солнце еще стоит над городом весь день, начало осени на улицах Москвы обозначается, пожалуй, только появлением афиш, вещающих о наступлении концертно-театрального сезона. И Анна, лишь вчера с тоской покинувшая дачу, теперь, забыв уже недавнюю предотъездную суету, шла вдоль Петровки, от Каретного, с глупым чувством обновления. «БОЛЬШОЙ ТЕАТР. СЕЗОН 1935/36» — ведь уже и надоесть должно, и эта свежая, сияющая синевой и красным афишка должна была если и не вызывать раздражение, то хоть оставить равнодушной: опять после короткой передышки разыгрывать все эти надоевшие клавиры и подавать вступления бездарным корифейкам, ругаться с дирижерами, как это длится сколько уж лет у нее, неудавшейся пианистки, чье имя, выбитое по случайному, наверное, недоразумению, еще торчит на мраморной доске в консерватории. Тоска, позор! О жалкий жребий мой!.. Так настраивала себя Анна — и безуспешно: ей было, она чувствовала это, глупо-хорошо.

Когда потом, после того как спираль нашей темной бездомной галактики совершила несколько безумных оборотов и рассказ о том осеннем московском дне стал слушать юный, а там уже мужественный Ахилл, воспоминание об этом глупо-хорошем чувстве, вернее даже — само это чувство возникало у Анны где-то глубоко под грудью, но она так ни разу и не сказала о нем, — да и как, кому и зачем могла она поведать то, что, собственно, и поведать невозможно? И она рассказывала только о событиях этого дня, хотя уверена была, что чувство длящегося лета, новых афиш, новых туфелек, поднявших лодыжки и над ними всю длину чуть сухощавых ее ног и тем еще их удлинив, чувство этих