прихрамывания, а заодно и от болей в спине, высокого давления, и чем он там ещё заболеет, пока ты наконец доучишься. В общем, как раз тебя он и ждёт. В институте пришло понимание, что таких, как ты — пара тысяч только в твоём первом меде. А ещё есть второй, и всякие там Дружбы народов со своими медицинскими факультетами. И тысячи врачей столицы с опытом, званиями и регалиями, до которых ты просто не успеешь дорасти. А если уж совсем начистоту, то дурак он, что ли, на родине лечиться, когда с Израилем и Германией границы открыты.

Но желание учиться не пропало, наоборот, стало ещё сильнее. Сашка прибегала за десять минут до начала занятий, скидывала куртку (дешёвенькую, уже пообтрепавшуюся, слишком короткую для холодной московской зимы, но всё-таки чёрную, чёрную, а не красную или розовую, как в детстве, и купленную самостоятельно) на руки гардеробщицы и, как и все девчонки, прыгая на одной ноге, дабы не наступить на холодные плиты огромного и гулкого холла, переобувалась в сменные туфли и наконец-то чувствовала себя частью единого студенческого братства. Все девчонки на их факультете носили мягкие балетки или мокасины, никому здесь в голову бы не пришло щеголять на каблуках, двенадцать-то часов! И джинсы вместо обтягивающей, едва прикрывающей зад юбки надевали, и никто не качал осуждающе головой — ты же девушка! Девушки были будущими врачами и знали, чем грозят застуженные поясницы. Что над джинсами — вообще не важно, у них у всех появилась новая категория одежды, именуемая «под халат пойдёт». И халат, конечно, самое главное! Стоило Сашке его застегнуть, мельком, уже опаздывая, глянуть на себя в зеркало — и душа начинала петь. И хотелось бежать через две ступеньки по лестнице в очередную аудиторию, где Нина Павловна сегодня потратит два часа, чтобы только начать объяснять бестолковым студентам строение черепа.

Расстраивали непрофильные предметы. Физика, химия, английский язык казались лишней тратой времени, зато латынь Сашку просто завораживала. С латынью мучились почти все, а ей мёртвый язык давался на удивление легко. Чего стоили одни только крылатые выражения! Двести фраз следовало выучить за один семестр, не сдашь по ним зачёт, не допустят к сессии. Как все зубрили! А Сашке они ложились на слух, как слова песен Всеволода Алексеевича: «Scencia ponetcia est», «Dum spiro spero», и ещё любимая «Aut vincere, aut mori» [1]. С названиями мышц, костей и прочего было уже не так легко, но всё же латынь покорялась. Хуже всего обстояли дела, как ни странно, с физкультурой. Сашка по школьной привычке её просто игнорировала. Ну зачем, зачем она будущему врачу? В школе у неё имелось освобождение благодаря занятиям в баскетбольной секции, но с поступлением в институт баскетбол был заброшен. Какой, к чёрту, мячик, когда каждый день нужно учить по пятьдесят страниц каждого предмета?! Вот и вместо физкультуры она предпочитала повторить что-нибудь или подготовиться к контрольной. А в конце семестра выяснилось, что для допуска к сессии нужно иметь двадцать посещений «физры». Последний месяц бегала вместе со всеми по мокрому, а когда и запорошенному снегом, стадиону, но всё равно не набрала нужное количество часов. Благо физкультурник пошёл навстречу ей и ещё пятерым таким же спохватившимся — всего-то за бутылку дорогущего коньяка, какой Сашка прежде видела один раз в жизни, на фотографии с какого-то банкета, где Всеволод Алексеевич наливал себе из благородно пузатой тары в такой же пузатый бокал.

На зимние каникулы Сашка осталась в Москве, наслаждаясь кратковременной передышкой. Хорошо бы было, конечно, попасть на какой-нибудь концерт, она и так пропустила вожделенную «Песню года», снимавшуюся в декабре, когда весь их курс головы не мог поднять от учебников. В феврале тоже интересных мероприятий хватало, чего стоил только юбилей Рубинского, в честь которого готовился грандиозный концерт в Кремле с непременным участием Туманова. Но где взять денег на все эти радости? Пока снуёшь от института до общежития и обратно, перекусывая чем придётся, стипендии худо-бедно хватает, но лишних денег у неё не водилось. Как староста Сашка получала надбавку, но даже не из-за неё носилась по этажам и корпусам с журналом, препаратами, а то и просто коробкой мела, так некстати закончившегося посреди занятия. Когда одногруппники, ещё толком не знакомые друг с другом, выбрали на пост вечной крайней её, она так обалдела, что не смогла ничего возразить. Она — староста? Девчонки заявили, что Сашка самая ответственная и серьёзная, так что ей можно доверить! Это они по одному семинару, где она отдувалась за всю неготовую к занятию группу, такой вывод сделали? Так странно было чувствовать всеобщую поддержку после десяти школьных лет, где она существовала на правах то невидимки, то изгоя. Но согласилась, и теперь не жалела. Благодаря надбавке хоть как-то сводила концы с концами.

Однако посещение концертов в студенческий бюджет уже не укладывалось, и Сашка старалась радоваться просто тому, что может гулять по Москве. Тянуло её, конечно, к тем местам, где, предположительно, мог появиться Туманов: гостинице, где он снимал офис, и концертным залам. Но то ли он в те февральские дни не работал, то ли слишком мало перемещался пешком. А что ему? Машину подгоняют к подъезду, два шага сделал — и ты уже надёжно защищён тонированными стёклами или крепкими дверями с неизменными секьюрити. К одному только месту Сашка не подходила никогда — к его дому на Новом Арбате. Хотя вероятнее всего встреча если не с ним, то, по крайней мере, с Зариной Тумановой, могла произойти именно там.

Зато целый день потратила на то, чтобы изучить Замоскворечье, отыскать Арсеньевский переулок, который, как уже позже, после нескольких часов бесплодных шатаний по морозу, она выяснила, давно переименовали в улицу Павла Андреева. Замёрзшая насмерть Сашка выспросила-таки у недружелюбных прохожих, как пройти к дому номер пять. И обнаружила на месте двухэтажного деревянного барака типовую высотку из панельных блоков, не имевшую никакого отношения к домику, где в угрюмую военную осень более чем полвека назад родился Всеволод Алексеевич. И никакой особой энергетики не было у не слишком чистого, заставленного дешёвыми иномарками двора, ничто не напоминало тут о мальчишке с ободранными коленками, гонявшем на самокате по лужам. Разве что дерево, огромная липа, ещё могла его помнить. Кто знает, может быть, к её большим веткам не разбалованные игрушками дети пятидесятых привязывали верёвки и катались на самодельных качелях до звёздочек в глазах? Но об этом история умалчивала, про липы Всеволод Алексеевич ни в