– Ну, как вам всё это? – был первый её вопрос, когда они остались одни.

– Федор Игнатьевич Троицкий вырастил достойного сына, – проговорил Константин Иванович и тяжело вздохнул.

– Ну что ты, Костя, прекрасные мальчики и Саша и Гриша. Лучшего своим дочерям я не пожелаю, – произносит Катя с горячностью, незнакомой Константину Ивановичу.

– Да, конечно, – соглашается он. И ему становится невыразимо грустно.

И это замечает Катя. «Что с тобой, Костя?» – с тревогой спрашивает.

– А дело-то вот в чём, – Константину Ивановичу трудно объяснить даже жене, – я не всё принимал в Перельмане, хотя его понимал во всём. Но нынешние молодые или ушли от нас с тобой на целую эпоху, или безоглядно верят в химеры, которые им заменили Христа. И случись великая трагедия, они вдруг поймут, что верили… в пустышку.

– Мама, о чем он, – смущённо обращается к Кате дочь.

– Верочка, мы из другой жизни. В Ярославской провинции это было не так заметно. Но ничего. Вот начнём работать. И забудутся все сомнения. Да, скажи, почему Гришины родители не приедут на его свадьбу с Надей?

Катя видит, что дочери почему-то трудно говорить. Она обнимает Веру:

– Ну, Верочка, не пугай нас, расскажи, в чём дело?

– Да ничего страшного, – на одном выдохе проговорила Вера, – только Надьке ни-ни. Родители Гриши евреи из Гомеля. И возмущены, что Гриша выбрал жену и не посоветовался с ними. И выбрал русскую девушку, а не еврейку.

Некоторое время в комнате повисла странная тишина. Потом Катя расхохоталась:

– Боже, а мы-то с отцом решили, что мы провинция. А вот ведь, оказывается, есть ещё и такая глухомань.

Константин Иванович сдержанно улыбается. Не совсем разделяет он беззаботное веселье жены.

– Религиозные евреи. Надо уважать, доченька, традиции, какими бы не казались они нам нелепыми. Могут быть фанатиками, как, царствие ему небесное, Исаак Перельман. Но Исаак был всё-таки разумным человеком. И никогда не оглядывался на Талмуд. А ожидать подобное от родителей Гриши весьма опрометчиво. Евреи не смешиваются – таков религиозный закон галахи. Наша Наденька сейчас – юная влюблённость. Но её будущее вызывает у меня тревогу, – говорит он сдержанно.

– Надо, чтобы Гриша вступил в партию большевиков, как мой Саша, – неожиданной твердостью заявляет Вера, – тогда все эти буржуазные предрассудки уйдут прочь.

– Верочка, доченька. Что я слышу? – Константин Иванович смотрит потерянно на дочь.

– А что, папа. Я же комсомолка. Я всем в институте говорю, что беляки хотели расстрелять моего папу в восемнадцатом году. И только красноармейцы спасли его. Разве это не правда?

– Правда. – Константин Иванович хочет ещё добавить: «Правда, но не вся». Но эта фраза застревает у него в горле.

– Ой, вы знаете, что Гриша говорит, – Вера не может удержаться от смеха, – он думал, когда знакомился с Надей, что она еврейка. Черненькая девушка. А потом когда влюбился, уже было всё равно, еврейка или русская.

– Надя похожа на еврейку? – Константин Иванович ошарашено смотрит на Катю.

А Катя смеётся как-то неестественно.

– И что за чушь, – говорит она, – Надя вовсе не брюнетка, а шатенка как ты, Костя. Ты вспомни себя в молодости. Ты тоже гляделся чернявым.

А перед Константином Ивановичем опять в памяти встает картина прошлых лет, и опять это наваждение – Перельман! И юная Катенька смущённо поправляет свою слегка растрепанную причёску.

– И вот ещё, – Вера торопится выложить все родителям до прихода мужа, – Гриша ещё говорит, что наша Надька похожа на «Неизвестную» с картины Крамского.

– О, куда замахнулся юноша? – Катя с улыбкой смотрит на Константина Ивановича. А тот сидит какой-то замороженный. И его, пожалуй, сегодня не расшевелить. Катя старается казаться беззаботной, но ей это удаётся с трудом. В голосе её явное напряжение:

– Я как-то читала, помнится, что в «Неизвестной» кто-то обнаружил нечто цыганское, но уж никак не еврейское. И вообще, поначалу многие считали, что на портрете изображена аристократка, однако бархатное, отороченное соболиным мехом и синими атласными лентами пальто и модная шляпка-беретка, помада и наведенный румянец выдавали в этой женщине даму полусвета. Но вполне могла быть и содержанкой какого-нибудь богача. А впрочем, если нашу Наденьку одеть в пальто, отороченное соболями, да в шляпку с белым пером, – Катя ловит ревнивый взгляд старшей дочери. Смотрит на мужа, но он весь ушёл в себя. И, кажется, не слышит жену.

В коридоре раздаётся голос Саши:

– Дождь проливной. Ноги промочил. Еле добежал до дома.

– Саша, я ж тебе купила новые галоши, – назидательным тоном говорит Вера.

И этот тон вызывает у Кати улыбку: «Ишь, хозяюшка». Она переводит взгляд на мужа, стараясь расшевелить его. Но Константин Иванович встаёт. Говорит устало: «Я, с вашего разрешения, прилягу. Вера, нам в соседней комнате располагаться?» Получив утвердительный ответ дочери, уходит.

Уже укладываясь в постель, слышит звонкий голос дочери:

– Саша, скажи, разве наша Надька похожа на «Неизвестную»?

– Какую неизвестную? Если она неизвестная, как я могу её знать? – отзывается Александр.

– Ну, не дурачься, – не унимается Вера, – портрет художника Крамского «Неизвестная».

– А-а. «Незнакомка». Знаешь, матушка, я не по этой части. Но если Грише хочется, чтоб его жена была похожа на «Незнакомку», я возражать не буду.

Последнее, что услышал Константин Иванович, засыпая, был обиженный голос дочери:

– Сашка, тебе всё хаханьки, да хихоньки. А мама говорит, что Надька красавица…

– Для меня красавица только ты, – голос Саши. Потом захлебнувшийся, верно от поцелуя мужа, невнятный голос Веры.

Проснулся среди ночи. Катя тихо посапывала на его руке. Он отодвинулся от неё. Резко повернулся к стене.

Что-то давило ежедневно. Ловил тревожные взгляды Кати. Но старался днём не оставаться с ней наедине. Уходил из дома, коротко сообщая, что ищет работу. Ходил по городу до позднего вечера.

Веру отвезли в больницу рожать. Саша пропадал весь день на работе. Потом мчался навещать жену. Приезжал усталый. К этому времени появлялся и Константин Иванович. И во взгляде Кати он видел уже не обеспокоенность, а смятение.

Она спрашивала: «Ну, как?» Он отвечал: «Никак». И уходил в комнату, предназначенную Верой родителям. Ложился там, не раздеваясь, на кровать. Бессмысленно глядел в потолок. В комнату заглядывала Катя. Спрашивала: «Может, поужинаешь?» Глухо отвечал: «Я сыт». В другое время Катя непременно сказала бы мужу, чтоб он сначала разделся, а потом укладывался в постель. А сейчас она подолгу сидит в соседней комнате. Ждёт зятя. Потом долго обсуждают с Сашей здоровье Веры. И если эта тема иссякает, разговор идёт о всяких пустяках. И когда Саша начинает откровенно зевать, Катя удаляется в свою комнату. Константин Иванович уже под одеялом. Спит или делает вид, что спит. Катя осторожно укладывается рядом, не рискуя, прислониться к мужу.