Окна были открыты – значит, он там! Поднявшись по ступенькам, постучала в дверь. Из комнаты доносилась музыка. Постучала громче. Обмирая от страха, крикнула:

– Эй! Есть кто живой! Максим! Это я! Аля Добрынина, внучка Софьи Павловны!

Спустя минут пять дверь отворилась, и на пороге появился Максим. Хмурый, со спутанными отросшими волосами, с голым торсом и в джинсах. Босой. Уставившись на нее словно на привидение, сквозь зубы выдавил:

– Ты? Откуда?

Она что-то залопотала, понесла какую-то чушь про друзей, что живут поблизости, про то, что просто так, на всякий случай.

Он оглянулся назад, в темноту дома, окинул ее тяжелым взглядом и с нескрываемым раздражением выдавил:

– А тебя не учили, что надо предупреждать, А-лев-ти-на? Не объяснили, что в гости без приглашения неприлично?

Опустив глаза, Аля, готовая провалиться сквозь землю, молчала.

– Занят я, понимаешь? Занят! Ну и вообще… У тебя что, крыша поехала? Весеннее обострение? Ты вообще чего приперлась, подруга детства? Я не один, понимаешь?

Не дослушав, Аля бросилась прочь. Выскочив из калитки, побежала дальше, по улице. Дальше, дальше. Бежала не разбирая дороги. Подальше от него. От этой дачи.

Так ее никогда не унижали. Ну и правильно, сама виновата.

В пролеске, ведущем к станции, она споткнулась об торчащую корягу и упала лицом вниз. Лежала долго, подняться не было сил. Лежала и ревела в голос, громко, с подвываниями, с всхлипами.

Поднявшись, увидела, что лицо и колени разбиты в кровь. Дрожащими руками достала из сумки зеркальце, никак не могла открыть створку, а когда открыла, увидела себя во всей красе и заревела еще сильнее, еще громче: разбитые в кровь губа и бровь, из которых текла кровь. Черное от земли лицо, вперемешку с зеленым соком свежей травы, песок в растрепанных волосах, песок на зубах. На секунду стало смешно: ну и видок. Не дай бог, на станции или по дороге попадется милиционер. Точно заберут в каталажку.

Села на землю, кое-как оттерла послюнявленным платком лицо, отряхнула одежду, налепила на кровоточащие колени листки подорожника и пошла на станцию. Болело все: лицо, разбитые локти, зудящие колени, грудная клетка. Зубы и те болели. Потрогала, пошатала – все вроде на месте. Хоть за это спасибо. Только кому?

Шла и ревела от жалости к себе, от своей глупости, от отчаяния, от обиды. От унижения. Вот это было страшнее всего.

В поезде встала в тамбуре, отвернувшись, уткнулась лицом в стекло, только бы никто не видел, не разглядывал, не задавал вопросов.

Приехав в город, после долгих раздумий, все же взяла такси – в таком виде ехать в метро было немыслимо.

Из автомата у дома позвонила Оле.

Сказала, что упала, разбилась, домой идти неохота, Софья поднимет панику.

– Можно к тебе хотя бы на пару дней?

– Приходи. Только… у меня тут тоже, как понимаешь, не рай. Катя в ремиссии, но… Ладно, сама все увидишь.

Открыв дверь, Оля застыла на пороге, внимательно разглядывая подругу, с иронией спросила:

– Один вопрос – от кого бежала?

– От себя, – тихо и серьезно ответила Аля и взмолилась: – Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!

В доме странно пахло.

– Принюхиваешься? – усмехнулась Оля. – Ага, тухляком воняет. Она прячет продукты, а потом забывает. А нахожу по запаху. То котлету сховает, то куриную ногу. Вот такие у нас, подруга, дела. Не жизнь, а каторга. Тюрьма, Алька. Знаешь, она макароны считает! В смысле, макаронины! Отсчитывает: «Шесть палок себе, шесть мне. Вари, – говорит, – наедимся». Масло покупать не разрешает, скандалит – только маргарин. На рынок ходит к закрытию и клянчит то помятый помидор, то скукоженный огурец, вялую картошку, увядший укроп. Капустные листья подбирает – те, что продавцы обдирают и в ящик выкидывают. Семечки рассыпанные собирает в кулек. Куриную кожу выпрашивает. И тащит все это домой! Заходит, и глаза от счастья горят, светятся: «Смотри, что я принесла! Я же добытчица. Без меня мы бы пропали!» Как тебе, а? А деньги-то есть, Аль. Небольшие, конечно: ее пенсия по инвалидности, мои алименты. Да, и еще! В комиссионку повадилась! Соберет мешок говна – старых лифчиков, трусов, тряпок полудраных, обувь раздолбленную – и вперед! У нее не берут, гонят прочь. А она скандалит, рыдает, на колени становится. Вот так и живем.

– А где она сейчас? – осторожно спросила Аля. – Дома?

– Шляется. Бизнес свой делает. В комиссионки ломится. Ее отовсюду гонят, все ее знают, а теперь новое придумала – ездит по Подмосковью, по всяким деревням, и пытается продать свое барахло. Там иногда прокатывает. Ладно, хватит об этом, вечером увидишь сама. Так что с тобой приключилось? Где это ты так?

Аля покраснела:

– Да так, случайно. Споткнулась, упала.

– Ну да. Объяснений не будет? Ладно, дело твое. – Она внимательно посмотрела на Алю. – Только как ты пойдешь на экзамены и на выпускной? Ладно, дермаколом замажем. Софье звонила?

Софье Аля наплела с три короба, мол, нужно заниматься, готовиться к экзаменам, помогать Оле.

– А может, лучше у нас? – осторожно спросила Софья. – Там ведь больная женщина.

Но Софья есть Софья, ни на чем не настаивала, не давила, не ставила условий.

Оля сказала с неприкрытой завистью:

– Счастливая ты! Бабка у тебя – высший класс! Другая уже на крик бы сорвалась. А эта: «Делай как знаешь, ты уже взрослая, способна принимать решения». Золото, а не бабка!

Аля не возражала. Что правда, то правда.

Катя появилась к вечеру. И, честно говоря, Аля еле смогла скрыть свое удивление и даже испуг. Олина мать стала похожа на старую девочку – да-да, именно так. Тоненькая, хрупкая, как подросток. Волосы заплетены в косичку, на лице блуждает дурацкая улыбка больного человека. Короткая юбчонка, видавшая виды кофточка без нескольких пуговиц. На ногах носочки и стоптанные башмаки. Через плечо большая холщовая сумка с полустертыми немецкими буквами, надпись не разберешь. И запах. Густой запах давно не мытого тела, помойки, болезни, затхлости.

На Алю она внимание не обратила, как будто ее не заметила.

А вот к дочери бросилась:

– Олька! Смотри, сколько сегодня добыла! – И торопливо стала выкладывать из баула сморщенный, засохший с концов кабачок, две жухлые свеклы, пучок желтой зелени, засохший, покрытый плесенью батон. Что-то еще и еще. Аля, что бы не смущать Олю, вышла из кухни. Зашла в Олину комнату и плотно закрыла дверь.

Кошмар. Кошмар и ужас. Она вспоминала прежнюю Катю, немного томную, важную, красивую, накрашенную и нарядную, сладко пахнувшую французскими духами. Боже, что горе и болезнь делают с человеком!

Но больше, чем Катю, ей было жалко любимую подругу.

Как жить? Самая молодость, самое счастье и легкость, самая беззаботность и свобода. И такое…