Она вспоминала свое знакомство с Олей – веселой, остроумной, немного циничной. Вспоминала прежнюю жизнь их семьи: красивые шмотки, импортные вещи, холодильник, набитый деликатесами. И полная, безграничная свобода! Родителей почти никогда нет дома, Даша исполняет любые прихоти, денег полный карман.

Как быстро, почти мгновенно, все может измениться! Какие выкрутасы, какие сюрпризы выкидывает жизнь! И от этого становится еще страшнее, еще печальнее.

Спали, обнявшись. Аля пыталась найти слова утешения, но Оля ее резко остановила:

– Перестань, хватит. Что может измениться? Да, ее можно было бы держать в больнице. Но для этого нужны деньги. Много денег, понимаешь? Взятка главврачу – мне намекнули. А так – держите дома, она социально не опасна, что тут поделаешь, мать есть мать, это ваш крест. А откуда у меня деньги, Аль? Позвонила папаше – тот разозлился: «У меня ребенок родился, я все честно поделил, алименты плачу, иди работать. Ну и вообще, оставь меня в покое! У меня своя жизнь и своя семья. А до этой чокнутой мне вообще нет никакого дела». Ты представляешь? – Оля всхлипнула. – Дела ему нет! А ведь прожил с ней семнадцать лет! Хорошо ли, плохо, но прожил! Меня родили, спали в одной кровати. А сейчас ему нет никакого дела! Сволочь. Но я это всегда знала. Помнишь, я тебе говорила?

Аля кивнула.

– Ладно, – вздохнула Оля, – давай спать, подруга. Завтра рано вставать. Какие же мы все-таки с тобой несчастные, – хлюпнула она Але в ухо.

Аля промолчала. Если честно, сейчас ей совсем не казалось, что она такая несчастная.

Домой Аля вернулась через два дня, когда болячки немного подсохли и густой слой дермакола вполне их прикрыл.

Ночью лежала без сна, думая об Оле. Как она сдаст выпускные? Как будет поступать в институт?

И вдруг осенило.

Но стало так страшно, что пробил холодный пот. Нет, нельзя, невозможно. Но ведь ближе Оли у нее никого нет! А она сможет помочь! Да не просто помочь – решить все проблемы!

И все, все. Все муки совести на свалку! Все решено, и она это сделает.

На следующий день, когда Софья ушла на почту за пенсией, она вытащила из комода лаковую китайскую шкатулку, где лежали Софьины украшения. Перебрала их, рассмотрела внимательно и, долго раздумывая и сомневаясь, наконец решила.

Взяла брошку-звезду с пятью острыми гранями, очень похожую на маленький орден, густо усеянную бриллиантами и рубинами, завернула ее в салфетку и спрятала в портфель.

Утром, при встрече у подъезда, протянула Оле салфетку и сказала:

– Это тебе.

Оля развернула салфетку и уставилась на драгоценность.

– Ты что, спятила, Алька? Это ж такая старинная ценность! А Софья знает?

– Да, конечно, знает! Она сама дала мне эту… фигню! – беспечно ответила Аля. – Да на фиг она ей? Куда ее носить? А здесь хоть для доброго дела послужит. Ладно, побежали! И так опаздываем.

Как хотелось поскорее закончить этот ужасный разговор и это кошмарное вранье. Хотелось вообще провалиться сквозь землю и исчезнуть навсегда.

Все еще растерянная и ошарашенная, бледная как полотно, Оля догнала ее и взяла за руку.

– То, что ты человек, я знала. Но бабка твоя! Повезло тебе, Алька! Золотая у тебя бабка! Нет, не золотая – бриллиантовая! Как эта звезда.

Аля прервала ее:

– Ну хватит об этом! Давай прибавь шагу! Первый – английский. Знаешь же, какая Тамара зараза!

Сбежали со второго урока, руки тряслись от нетерпения и от страха. А если их арестуют? Вдруг решат, что звезда краденая? Ох, не дай бог!

Приехали на Арбат, в скупку. У входа остановились.

– Нет, – сказала Оля. – Туда мы не пойдем. А вдруг заметут?

Аля согласилась:

– Сама об этом думаю.

– В общем, так, – решительно продолжила Оля. – Едем в больницу, напрямик к главврачу и отдаем звезду ей. Она же не дура, поймет, что за вещь. А с продажей и деньгами связываться точно не будем.

– А если она, ну эта твоя главврачиха, вызовет милицию?

Оля рассмеялась:

– Вот этого ты точно не бойся! Она, эта Евгения Ивановна, та еще сука! Сама вымогает без всякого стеснения. Она намекала, я тебе говорила.

Поехали в больницу. Серое здание, плотный забор, закрытый вход, у которого скучал дежурный милиционер.

Оля показала Катины выписки, построила глазки и назвала имя, отчество и фамилию главврача.

Их пропустили.

На третьем этаже мрачного, странно тихого заведения располагалась администрация. В маленьком предбаннике сидела секретарша и болтала по телефону. Увидев девочек, сморщила недовольную гримасу.

– Евгения Ивановна у себя. А вам назначено?

– Можно подумать, у вас тут очередь из ста человек, – дерзко ответила Оля.

– А как вас представить?

Оля назвала свою фамилию.

Через минуту они зашли в кабинет.

В кабинете было полутемно и очень душно – тяжелые, плотные синие шторы были задернуты, верхний свет выключен, на столе горела только настольная лампа с молочно-белым стеклянным абажуром. Пахло пылью, ветхостью, старыми бумагами, удушливыми духами, смешанными со старым потом.

За столом сидела немолодая худая женщина с гладко зачесанными седоватыми волосами, на затылке прихваченными старушечьим пластмассовым гребнем.

Широкоскулое, плоское лицо было бесцветным, безликим, будто застиранным.

Врачиха сняла очки и подняла голову.

– А, Лобанова! – нехотя протянула она. – Давненько не виделись! Ну и как твоя мать? Есть улучшения?

– Улучшений, Евгения Ивановна, нет. Есть ухудшения. Теперь таскает вещи с помойки. Дырявые кастрюли, драные пальто, рваную обувь, детские игрушки. Носит сумками, выкидывать ничего не дает, короче, живем на помойке и всем этим дышим.

– А я тебе говорила, Лобанова, – с плохо скрываемым раздражением устало ответила докторша. – Хорошего ждать неоткуда. Но что поделать – это твоя мать и твой крест на всю жизнь. Терпи, моя дорогая! Бог терпел и нам велел.

Ну что там еще? Пришла просить, чтобы я твою матушку госпитализировала? Не могу. У меня острых полно, буйных девать некуда. Куда мне ее? Иди в психдиспансер, проси лечение. Это все, Лобанова. Извини, дел полно, не до тебя.

Девочки мялись с ноги на ногу и переглядывались.

– Евгения Ивановна, – пробормотала Оля, – у меня выпускные. А потом институт. А я из дома толком выйти не могу. Нанять сиделку нет денег. Работать пойти не могу – сами понимаете. Ну и вообще… Как мне жить?

Врачиха потерла глаза.

– Лобанова, – внятно и твердо сказала она, – ты думаешь, тебе одной тяжело? Ты одна в такой ситуации? Да сотни людей терпят то же самое! Ты еще не знаешь, как оно бывает! Иди, Оля. Иди. Ничем не могу тебе помочь, даже если бы очень хотела. Приспосабливайся, привыкай. Повторю – у всех свой крест. У меня муж парализованный двенадцать лет лежит и не двигается. И что? А ничего, живу. Как-то живу… И никому, заметь, не жалуюсь. Все, девочки, идите. У меня правда куча дел.