– Мы с Сарой катались здесь на лыжах, – говорит Гленн, глядя вниз. – Забавно, что я считал это нашим местом. Словно мы им владели. А теперь ее нет, а эти горы никуда не делись.

Он достает из кармана что-то черное.

– Собираешься вступить в оркестр колокольчиков?

Гленн осторожно, обеими руками передает мне мамин оплавленный колокольчик – словно он рассыплется от любого дуновения. Металл, как всегда, холодный, сияющий бок покрыт матовой черной пленкой копоти.

Я трясу колокольчик, и язычок брякает о стенки. Звук изменился, стал ниже, но меня вновь удивляет, что он до сих пор звенит.

– Знаешь, почему он уцелел? – спрашивает Гленн.

– Если скажешь, что произошло чудо, я развернусь и уйду с горы одна.

Гленн берет колокольчик.

– Он уцелел, потому что у меди высокая температура плавления. – Перевернув колокольчик, он пальцем проводит по почерневшему, согнувшемуся краю. – Правда, этот сплав не полностью неуязвим для огня.

– Ну, понимаю. Я – как этот колокольчик, – зло говорю я. – Я стала безобразной, но выжила. Ух ты, да я боец! – Я победным жестом вскидываю руку.

Не обращая внимания на мой сарказм, Гленн кладет на ладонь обгоревшую память о маме.

– Ты не безобразная, – возражает он, не отрывая взгляда от колокольчика. – И ты – не только твое тело.

Гленн желает мне добра, но его слова звучат как цитаты из «Огромной книги лжи для пострадавших при пожаре». Каждая частица моего тела – это я. Мы все поставляемся только комплектом. Ладно, можно даже сказать, что мы заложники в своем теле, но все равно от него никуда не деться.

– Зачем ты хранишь его у себя на столе, если считаешь безобразным? – спрашивает Гленн.

В его руке колокольчик кажется совсем маленьким. Не верится, что он мог издавать громкий и красивый звук, который я помню по выступлению маминого хора в церкви на Рождество.

– Он мамин. Это все, что осталось от нее, – отвечаю я с комом в горле, удивившим меня саму.

Гленн с улыбкой держит колокольчик, на который падают косые лучи закатного солнца.

– Так и вижу твою маму в дурацких белых перчатках, когда она в церкви звонила в этот дурацкий колокольчик, который так любила. – Гленн замолкает, словно пытаясь подобрать слова. – И подумай, насколько больше она любила тебя. Ты – выжившая часть нее. А теперь ты часть нас.

От нахлынувшего чувства вины давит в груди и перехватывает горло. Жаль, что я не могу вернуться в прошлое и промолчать – обойтись без эгоистичных требований и грубых слов.

– Гленн, тебе не нужно…

– Нужно. Я хочу, чтобы ты услышала. Разумеется, ты никогда не заменишь нам Сару, а мы не заменим тебе родителей. Да мы этого и не хотим. Но иногда я просто не представляю, как бы мы пережили прошлый год без тебя.

Откашлявшись и выпрямившись, Гленн кладет колокольчик на камень между нами, а его большая ладонь накрывает мою искалеченную руку.

– И мы понимаем, насколько важна для тебя эта операция.

– Да нет…

– Важна-важна. Ты нас ни о чем никогда не просила. В больнице медсестры видели, что ты кусаешь губы, но на помощь не зовешь. Вся в мать. Ты сильная – иногда сильнее, чем нужно для твоего собственного блага. Так что мы с Корой знаем, что ты не станешь просить, пока это не станет для тебя по-настоящему важным.

Я жду, затаив дыхание и боясь, что даже слабейшее дуновение может сбить с пути вселенную и остановить то, что происходит сейчас.

Гленн смотрит мне в глаза.

– Так что будет тебе операция.

– Спасибо, – шепчу я, бросившись ему на шею.

Хочется сказать что-нибудь еще, но другие слова кажутся неподходящими для этого момента.

– Ты понимаешь, что твои шрамы никуда не денутся? Что изменятся только твои глаза?

– Да-да, только глаза. – Я немного отстраняюсь. – А деньги…

– Мы говорили со страховой компанией. Они частично оплатят операцию.

– И другая часть?

– Ты ведь знаешь свою тетю Кору. Если у проблемы есть решение, она его найдет. Она целый день продавала на интернет-аукционе вещи, которые нам больше не нужны, но зачем-то понадобились людям, у которых есть лишние деньги. – Гленн натужно усмехается, но, взяв меня за руку, улыбается уже искренней. – Мы хотим, чтобы ты была счастлива. Ты счастлива?

– Я не помню, когда я в последний раз так радовалась, – признаюсь я и обнимаю его так крепко, что щетина царапает мою щеку.

Спускаемся мы держась за руки, и Гленн поддерживает меня, чтобы мои ослабшие колени не подкашивались.

По дороге домой я не в силах сдержать улыбку. Кора встречает нас со слезами на глазах у входной двери. Она крепко обнимает меня, и я не спешу вырываться из ее рук.

– Операция будет через четыре недели, – говорит она.

Я снова обнимаю ее, и от удивления Кора ахает и обнимает меня в ответ, шумно дыша мне в ухо.

– Ты ведь понимаешь, Ава, что мы любим тебя – с операцией или без.

Она просит меня подняться в спальню, и оказывается, стены покрыты розовой краской до самого потолка. Красной ручкой я вывожу большими буквами слово «ОПЕРАЦИЯ!» на дате 30 апреля в календаре.

И тут я замираю, заметив, что шкафчик со стеклянными дверцами пуст. В нем больше нет кукол.

Я ставлю внутрь мамин колокольчик. Сердце щемит при мысли о том, что Кора продала вещи Сары.

Ради меня.

Чтобы я могла попасть в свою звезду.

Я звоню Тони и спрашиваю, в силе ли еще моя запись на прослушивание.

– Да, если хочешь, – отвечает он.

Я приподнимаю уголки век и смотрю на свое отражение.

– Хочу, – говорю я в телефон и улыбаюсь своему отражению.

Мне хочется, чтобы первой об этом узнала Пайпер. Но поскольку подруга все никак не объявляется, Кора после школы подвозит меня к ее дому.

Дом Пайпер великолепен, он похож на безупречные дома из комедийно-романтических сериалов, а вымощенная камнями дорожка ведет к широкой веранде мимо подстриженных газонов. Из общей картины этой пригородной мечты выбивается лишь самодельный фанерный пандус для инвалидной коляски.

Приходится постучать три раза, прежде чем на пороге появляется Пайпер с покрасневшими глазами, в майке и шортах – ярко-розовая компрессионная одежда больше не скрывает ее шрамы. Правая рука и бедро Пайпер в красных и лиловых разводах – гораздо более ярких, чем приглушенные оттенки моих ожогов.

До сих пор я не осознавала, насколько свежи ее ожоги – и насколько зажили мои.

– Где ты пропадала? – спрашиваю я.